Теперь оставалось только ждать. Чмыхало вылез из драндулета и стал привычно обстукивать ногой баллоны. Зяблик впал в спячку. Верка принялась втолковывать Цыпфу методы борьбы с тяжелым похмельем, а Смыков погрузился в раздумье, обхватив голову ладонями, как будто хотел выдавить из нее какую-то важную мысль – так иные давят губку, выжимая воду.

Спустя четверть часа со стороны зловещей арки показалась молодуха в резиновых сапогах и бурой тюремной телогрейке.

– Дошла до них, похоже, наша почта, – сказал Зяблик.

Вблизи молодуха оказалась чудо как хороша: круп ее по ширине равнялся шести хорошим кулакам, зато офицерский ремень был затянут на талии едва ли не в два нахлеста. Грудь распирала застиранную камуфляжную гимнастерку, но только в верхней ее трети. Лицо суровой богини-воительницы не портили даже мазок сажи на виске и следы борща на подбородке. Чувствовалось, что она может все: вспахать ручным плугом гектар поля, без пачек и пуантов станцевать любое па-де-де, вышить гладью гобелен размером три на четыре метра, дать (и не без собственного удовольствия) целой роте. С таких женщин когда-то ваяли кариатид и валькирий. В разное время и разными художественными средствами их воспевали художник Микеланджело и поэт Некрасов.

– У нее обрез под полой, – тихо сообщил Зяблик.

– Вижу, – ответил Смыков, пряча пистолет между коленок. – Если что, я ей в лоб…

– В лоб не надо. Лучше в плечо. Нравятся мне такие бабы.

– Что надо? – неласково спросила молодуха, остановившись у бетонного торчка.

– Тебя, ласточка… – начал было Зяблик, но Смыков перебил:

– Вроде бы вы нынче в сторожевую службу назначены?

– Я в святцы не заглядывала, – молодуха стерла следы борща с подбородка и облизала палец. – Может, и мы.

– Город надо от всякого сброда почистить. Людей дайте. Дружинников.

– Людей тебе? – В голосе молодухи звучало законное презрение трудового человека ко всяким там забубенным тунеядцам. – А сами вы что, малахольные?

– Город большой. Одного поймаем, а дюжина разбежится. К вам же потом и придут.

– Как придут, так и уйдут, – молодуха кивнула головой в сторону виселицы.

– И скольких же вы гостей пеньковым хлебом и свинцовой солью встретили? – поинтересовался Зяблик.

– Вы первые будете. Другим и показа хватает. Только глянут и сразу назад поворачивают.

– Суд Линча, стало быть.

– Почему Линча? Ивана… Ее Иван Сошников ставил.

– Значит, вы никого к себе не принимаете? – спросила Верка.

– Принимаем… Детей малых принимаем. Даже арапчат. Мужиков пара пригодилась бы. Работящих и на передок крепких. Но среди вас, я гляжу, таких нет. Басурмана вашего могли бы принять, если бы с конем в придачу… Ты докторка?

– Да.

– Оно и видно. От йода пожелтела вся. Докторку бы мы без разговоров взяли.

– Хватит горбатого лепить! – не выдержал нетерпеливый Зяблик. – Гони сюда своих дружинников, да только с оружием.

– Прикуси язык, мурло небритое, – спокойно ответила молодуха. – Если бы нас самих шушера городская не донимала, не видать бы вам помощи. Самая страда, все в поле. Но, как видно, судьба нам сегодня другое ворожила.

– А ты баба скипидарная, – с уважением заметил Зяблик. – Как хоть звать-величать?

– Виолеттой, – молодуха потупилась.

– Не-е, на Виолетту ты не похожа. Я тебя буду Домной звать.

– Зови как хочешь, а я все равно не отзовусь… Ожидайте здесь, пока мы не соберемся. С места не двигайтесь, а еще лучше – машину свою назад откатите. Тут прямо перед вами ловчая яма замаскирована. Еще немного – и кувыркнулись бы. Доставай вас потом…

С собой Виолетта привела шесть человек – двух матерых мужиков, трех парней призывного возраста и младшую сестру Изабеллу, хоть и худую, но бедовую. Кроме топоров и самодельных пик на вооружении дружинников состояли два ружейных обреза и автомат Калашникова.

Изабелла залезла в драндулет на колени к Смыкову, остальные разместились в телеге на резиновом ходу, запряженной парой мышастых степных коньков. Ехать решили дорогой хоть и дальней, но скрытной – через Мезеновский лес, плотину и пригород Шпильки.

В пути Изабелла вдоволь накурилась дармовым самосадом (дома сестра не позволяла) и поведала о житье-бытье общины.

– Картошки, маниоки и ячменя хватит до следующего урожая, а может, еще и на обмен останется. Завели свиней, кур и страусов. У арапов за металлолом выменяли бегемота и насолили аж тринадцать бочек мяса. Сама недавно ездила на толчок в Кастилию. Наторговала там хорошо, очень у них посуда наша идет и швейные иголки. Правда, меня там два раза изнасиловали. Хотя это, может, и к лучшему – авось забеременею. А не то в общине за целый год только трое ребят родилось. Хотя мужики баб вроде исправно обслуживают. Почему бы это, докторша?

– Когда-то в больших городах устраивались зоопарки, – сказала Верка. – Держали в них напоказ всяких диких зверей. И если у какой-нибудь львицы или слонихи рождался детеныш, это считалось событием. Не хотели дикие звери в неволе размножаться. Вот и мы сейчас вроде как в клетке, – она ткнула пальцем в нависший над головой низкий, давящий свод, похожий на земное небо примерно так же, как стоячая загнивающая вода лимана на живое бурное море. – Ты, девочка, солнышко хоть раз видела?

– Не помню, – беззаботно ответила Изабелла. – Сойдет, в крайнем случае, и без солнышка. Только скучно у нас. Жить можно, но скучно. А сбежишь – ноги с голодухи протянешь или в беду какую угодишь.

– Ничего, – мрачно заверил ее Зяблик. – Скоро повеселимся.

Экспедиция преодолела лес, где среди полузасохших, задушенных лианами сосен и чересчур буйно вымахавших берез уже торчало что-то глянцево-зеленое, пышное, непривычное глазу, и выехала на бетонную плотину, рассекавшую обширное моховое болото, некогда бывшее дном полноводной реки Лучицы (оставшийся от нее ручеек теперь назывался Нетечью). Среди зеленой трясины рыжей горой торчала огромная, как крейсер, землечерпалка и пришвартованная к ней сухогрузная баржа – обе проржавели до полной утраты сходства с творениями рук человеческих.

Миновав пригород, ранее застроенный деревянными домами и потому сначала превратившийся в пепелище, а потом – в опасные для человека джунгли, драндулет затормозил у развалин бензоколонки. Полчаса спустя подъехала и телега. Чмыхало прокомментировал это событие так:

– Конь едет – тихо. Драндулет едет – в Лимпопо слышно.

– А почему ваш черненький все время молчит? – Изабелла покосилась на Цыпфа. – Язык проглотил?

– Да если бы сам, – печально вздохнул Зяблик. – Тут жуткая история вышла. Его не так давно дикари-киркопы прихватили. А они все сплошь людоеды. Но человека едят хитро. Сразу не убивают, а живого на части крошат, чтобы мясо раньше времени не протухло. Первым делом они у пленника всякую мелочь отрезают: язык, уши, пальцы и так далее. Чтобы он кровью не изошел, раны головешками прижигают, а жилы перевязывают. На следующий день задницу отрубают. Это у них главное лакомство, на шашлыки идет. Ну а потом – руки до локтей, ноги до колен. На студень. Из ляжек похлебку варят. Напоследок очередь до мозгов и потрохов доходит. На неделю человека хватает, а то и больше. Нашему дружку еще повезло. Мы его уже на следующий день обратно выменяли. Только языка да мужского хозяйства лишился.

– Тебе бы самому хозяйство отрезать! – Изабелла легко выпрыгнула из драндулета и побежала к своим землякам.

– Такое на самом деле было или ты придумал? – Цыпф уставился на Зяблика.

– Было. Только меня по ошибке с задницы есть начали, а она – как подметка. Вождь клык сломал и велел вместо меня повара изжарить…

Тактика прочесывания города была незамысловата и не требовала участия крупных сил. Обитаемыми могли считаться лишь дома, расположенные вблизи источников воды (кому охота таскаться с ведрами за несколько километров?), а те были известны наперечет. Это обстоятельство сразу сокращало объем работы раз в десять. Кроме того, существовало немало примет, выдававших присутствие людей в этом мертвом городе. Так, если в подъезде пышно цвела какая-нибудь колючая тропическая дрянь, туда и соваться было нечего. Человеческое жилье обнаруживалось по дымку очага, по запаху жареных манек, по развешанному на балконе белью, по выбитым в траве тропинкам, по неосмотрительно выброшенному поблизости мусору.