— Помоги мне снять кольчугу.

— Да уж, — он вскочил. — Я должен был сам сообразить. Подожди.

Он помог ей снять кольчугу, сам расстегнул ремешки подкольчужника, свернул и бросил на стол. Глядя в его встревоженные серые глаза, женщина вдруг вспомнила своего сына малышом, который едва умел сидеть, но уже проявлял свой независимый характер. Обычно он вел себя тихо и покладисто, но уж если принимал какое-то решение, то ни за что не отступал от него, и никакие силы в мире не могли сдвинуть его с мертвой точки.

Ничье мнение, по большому счету, не имело для него решающей силы. Только собственная совесть. И если уж он выбирал свой путь, то следовал ему до конца.

Хильдрид подвернула рукава и посмотрела на золотые браслеты. После того, как Харальд кинул их к себе в сумку, к кольчуге и шлему, на золоте осталось несколько глубоких царапинок. Тонкие золотые ободки были покрыты языческими знаками, искусно и тонко вырезанные между двумя извилистыми полосками, символизирующими как стихию воды, так и неба. Она вспомнила глаза мужа, когда он надевал ей на руки эти украшения.

— Получается, ты предаешь не только родину своего отца, но и его веру.

— Зачем такие громкие слова, матушка? Если бы отец прожил немного подольше, или если бы ему на жизненном пути встретился толковый проповедник, уверен, он принял бы эту веру. И я сам стал бы христианином намного раньше.

— Этого не случилось, сынок.

— Матушка, разве ты сама не чувствуешь, что Бог один?

— Что я там чувствую — мое дело, — проворчала женщина, чувствуя, что становится похожа на Альва.

— Я не согласен, матушка. Почему же ты считаешь, что если мой отец заблуждался, то и я должен заблуждаться? И ты, матушка, — Орм нагнулся и посмотрел матери в глаза так проникновенно, то комок, застрявший в горле Хильдрид, едва не пролился слезами. — Ты ведь знаешь, что он заблуждался.

Хильдрид долго молчала. Потом ответила вопросом на вопрос.

— А что ты предлагаешь мне? Чему ты предлагаешь мне следовать, Орм Регнвальдарсон? Своей душе или своему долгу?

— Что ты называешь своим долгом? Ошибаться, потому что ошибался твой супруг?

— И отец, и мать, и все предки.

— Только поэтому?

— Орм…

— Матушка, ты же умная и сильная женщина. Ты единственная на моей памяти была достаточно мужественна, чтоб признавать свои ошибки, — Орм взял ее руку в свою и сильно сжал. Гуннарсдоттер невольно покривилась. — Я тебя прошу только об одном… Матушка…

— Что — поверить, как веришь ты?

— Нет. Подумать. Почувствовать. От сердца и от души. Твой долг — это твоя совесть. Если ты не хочешь думать так, как думаю я — это правильно. Так и должно быть. Я хочу, чтоб ничто в твоей жизни не заставляло тебя ослепнуть.

Хильдрид покачала головой. Она смотрела в пол, на растрепанные колкие соломинки, торчащие из-под ее ступней во все стороны. Со двора доносились крики, а на поварне громыхала посуда, оттуда наплывали соблазнительные запахи, и женщина вдруг поняла, что близится вечерняя трапеза. Издалека зазвучал рог, топот копыт — конунг Ятмунд возвращался с охоты. Скрип телег возвещал, что правителю повезло, и слугам придется спешно придумывать, как бы приготовить его дичину к ужину — чтоб поскорее и повкуснее. Оживление, охватившее замок от крыш до подвалов подсказывало, что близится время, когда на столе появится мясо, каша и самые лучшие пшеничные лепешки.

А к вечеру Хильдрид уже беседовала с Ятмундом. Он был младшим братом Адальстейна, но назвать его молодым правителем не поворачивался язык. Седина уже обильно разбавила темно-соломенную гущину его волос и бороды, морщин было немного, но зато глубоких. У Ятмунда были такие же ясные глаза и такой же глубокий голос, как у покойного старшего брата, но в остальном он почти совсем на него не походил.

Он не скрывал своей нелюбви к скандинавам. Когда брат покойного Адальстейна говорил ей о Денло и Нортумбрии, о тамошних богатых землях и торговых городах, она видела на его застывшем лице длинный перечень разграбленных городов, городков и монастырей, убитых и угнанных в рабство людей, пожженных сел. Глядя в его зеленые глаза с желтыми звериными искрами, в аскетическое лицо с глубокими складками на щеках, узкий подбородок и хрящеватый нос — лицо мученика или фанатика, в своей искренности доходящего до наивности — она думала о том, что Ятмунду лучше не принимать участия ни в каких договорах — добром это не закончится. Задумает ли он держать данное им слово или не задумает — любой человек, обладающий хоть каплей проницательности, тотчас прочтет по его лицу все его мысли.

Она слушала и дивилась — что такого Орм нашел в Ятмунде? Разве что признание собственных заслуг — конунг частенько поглядывал на Регнвальдсона и постоянно намекал на какие-то дела, которые они решали вместе. Новый конунг Британии говорил негромко и медленно, но внушительно и потому весьма убедительно. Единственное, что царапнуло Гуннарсдоттер в обращении правителя с ее сыном — брат Адальстейна почему-то звал Орма Олафом.

— Я Орм, — неизменно отвечал Регнвальдарсон.

А собеседник кивал и продолжал именовать его Олафом. Впрочем, и всех других скандинавов он называл так же, кроме, разве, Эйрика, которого он не называл никак, лишь иносказательно.

Рассказ о Хаконе Ятмунд выслушал очень внимательно, но хмуро.

— Все прекрасно, — изрек он. — И, конечно, замечательно, что воспитанник моего брата, видимо, сможет каким-то образом сдерживать своих подданных… Ну, словом, держать их подальше от Англии. Но именно благодаря ему моя страна обрела такую серьезную проблему в виде этого норманнского буяна и его выводка. Об этом факте не следует забывать.

— Такой исход и для самого конунга стал полной неожиданностью.

— Но он был вполне предсказуем. Если старшего сына бывшего конунга на севере так не любили, то очевидно предположить, что народ его прогонит, дай им только возможность.

— Тем не менее, Хакон в случившемся не виноват, — ответила удивленная Хильдрид.

— Хоть и не виноват, но он должен был покончить со своим братом, пока тот еще был в Нордвегр, и не превращать свою беду в беду Англии. Придумал бы что-нибудь, вот что я скажу. А ты, Олаф, — он ткнул пальцем в Гуннарсдоттер, — как посланник моего брата, должен был это подсказать. И настоять.

— Меня зовут Хильдрид, — клокоча, но сдерживаясь, очень холодно ответила она.

— Да, я забыл, что ты женщина. Но это и неважно. Теперь мне, как королю всей Британии, приходится все делать за него. Это очень плохо. Уверен — норманн с норманном справился бы скорее. Это правильно, — он оглядел залу.

Кроме Хильдрид и ее сына в трапезной, опустевшей после обильного ужина, сидели сподвижники Ятмунда и его лучшие воины. Их было не так уж и мало — за долгую жизнь брат британского правителя успел собрать под свое крыло многих хороших воинов. Некоторые из тех, кто служил Адальстейну, тоже сидели здесь. Оглядев их, Гуннарсдоттер вспомнила, что слышала о многих, и обо всех — только хорошее.

— Это очевидно, — продолжил Ятмунд. — Так что тебе, Олаф, и предстоит решать этот вопрос. Разумно, не правда ли? Кстати, возьми с собой свою матушку и ее людей. Я отдаю Нортимбраланд тебе. Земли богатые, обширные. У них единственный недостаток — их считает своими банда буянов и разбойников.

— Надеюсь, конунг, ты не отправишь меня завоевывать их с двумя отрядами воинов — моим и моей матушки? — рассмеялся Орм. — Тем более что уж свою-то матушку я с собой предпочел бы не брать.

— Конечно, Олаф, я дам тебе воинов, и не один отряд, и даже не два, — ответил Ятмунд.

— Моего сына зовут Орм, — сквозь зубы бросила женщина.

— Но насчет леди Воронье Крыло я не согласен — она опытный, умелый, матерый воин. Она может оказать тебе очень ценную помощь.

— Во-первых, не Воронье, а Вороново, а во-вторых, ты бы, конунг, еще б меня старой назвал.

— Ну, этого я бы не сказал, — рассмеялся Ятмунд. — Не будь я женат, я бы мог жениться на тебе. Разумеется, если б этот брак принес выгоду короне.