Женщина слабо вздрогнула в руках сына, и глаза ее остановились. У Орма перехватило дыхание, он встряхнул ее раз, другой, уложил на землю и стал щупать бьющуюся жилку. Не нащупал. Принимать очевидное не хотелось. Он отпустил ее и стиснул правую руку левой. Долго смотрел.

— Что там? — прозвучал чей-то голос. Должно быть, спрашивал воин, которому было не видно, что происходит у землянки. — Что там? Умерла?

Регнвальдарсон медленно поднялся на ноги. Он не был уверен, что справится с собственным голосом, но выставлять на всеобщее обозрение чувства, пусть даже они всем очевидны, не желал. Он молчал так долго, что воины начали поглядывать на него с тревогой и вопросительно.

Бой затих вдали, почти всех убили, кого-то взяли в плен, нужно было решать их судьбу. Нужно было распоряжаться людьми и захваченными вещами, решать, что и как делать дальше — словом, забот невпроворот.

Так долго хранить молчание люди Орма не могли. Кто-то, истомленный боем, уже пристраивался к вражеским котлам с кашей. За спинами впередистоящих викинги тихонько переговаривались между собой.

— Умерла?

— Точно. Умерла.

— Отчего хоть? Замучили? Что с ней делали-то здесь?

— Похоже, что от ран. Надо бы повязки размотать да посмотреть.

— От ран, конечно. От чего ж еще?

— Хватит, — сказал Регнвальдарсон, не оборачиваясь, и стихли даже те разговоры, которые велись в полусотне футов от него. Лакомившиеся чужой кашей воины оставили ложки и вытянулись. — Тела убрать и подготовить к погребению. Найти наших пленных или их тела. Разложить костры и приготовить еду. И отдыхать — завтра выступаем. Если Харальд Эйриксон и его отряд попадется нам по пути — тем лучше, у Гуннхильд станет на одного сына меньше. Не попадется — я потом его найду. И спор между нами решит меч.

Нагнулся, поднял тело матери на руки и понес к кораблю.

Орм Регнвальдарсон поднялся на «Лосося» по сходням, положенным лишь для удобства — корабль находился на земле и был прочно установлен между двух валунов. Весла были уложены поверх скамей, на бортах повешены щиты, хотя ни одного человека, кроме Орма, на корабле не было. Драккар был снабжен всем необходимым для путешествия — запасом продовольствия в огромных корзинах, бочонком пива, всякими мелочами, даже палаткой, которая против привычного не была разложена на палубе, а лежала разобранная.

Молодой конунг Нортимбраланда прошел на корму « Лосося ». Здесь, на широко расстеленном плаще, положив голову на щит, лежала Хильдрид Гуннарсдоттер по прозвищу Равнемерк, Вороново Крыло, разодетая в самые роскошные одежды, которые только смогли найти. Поверх рубашки из миклагардской парчи ее облачили в кольчугу, поверх кольчуги уложили золотые бусы в несколько рядов, на плечи накинули другой плащ, короткий, и скрепили его края крупными золотыми фибулами, годными не для плаща, а скорей для женского наряда. Но ведь она и была женщиной, и ей, как никому, подобали женские украшения. Шлем лежал рядом, а на ноги были надеты расшитые кожаные башмачки, застегивающиеся на овальные бусины с оберегающими знаками огня.

Регнвальдарсон нес в руках меч. Ее клинок, откованный для нее еще конунгом Харальдом Прекрасноволосым, он нашел в лагере сыновей Эйрика. Теперь, вынув его из ножен, он положил меч по правую руку от матери. По другую лег ее лук и колчан со стрелами, насаженными на древки и оперенными еще ею самой. Сняв с пальца тяжелое золотое кольцо, Орм взял руку матери, чтоб надеть его ей, и задержал маленькую ладонь в своей руке.

Она была холодна, как морская вода зимой. Молодой конунг поднял глаза на ее лицо. Хильдрид, лежавшая перед ним, лишь отдаленно напоминала ту Хильдрид, которую он звал своей матерью — так поступает с людьми смерть, отнимая у них сходство с ними же живыми, будто намекая, что человек и его бездыханное тело — не одно и то же. Лоб дочери Гуннара был еще влажен от святой воды, которой ее счел нужным окропить священник, когда отпевал ее. На груди под крупными золотыми бусинами блестел серебряный крестик.

«Эту руку когда-то целовал отец, — подумал Орм, сжимая пальцы матери. — А теперь она безжизненна. Совсем недавно ты была жива, как и он когда-то. А теперь тебя нет, как нет его. Невозможно в это поверить. Что же я скажу сестре? Что я скажу конунгу Хакону»?

Сзади подошел Харальд. Он уцелел в битве за мысом Большого Носа, как его называли скотты, и теперь нес Хильдрид Гуннарсдоттер свой дар. Два тяжелых золотых браслета, которые он счел необходимым подарить своей предводительнице, стукнули в палубу, один покатился под скамью. Харальд не стал лезть за ним.

— Если б только мы могли положить у ее ног Альва, — сказал он глухо. — Это было бы правильно.

Впервые за те годы, что длились отношения Хильдрид и ее телохранителя, Орм не испытал к викингу ревности и неприятия. Кого было теперь ревновать? Ни его, ни ее уже нет в живых. Последний, кого мать вспомнила перед смертью, был Регнвальд, ее муж. Разве это не доказательство ее любви? И сын в самом деле пожалел, что не может положить к ногам матери человека, который так искренне любил ее и отдал за нее жизнь.

— Да, пожалуй, — ответил он, лишь бы что сказать.

— Где его тело? Неизвестно?

— Пленные говорили, что Харальд Эйриксон приказал сжечь все тела. Благо хоть, что не выкинул за борт.

На «Лосося» поднялся и Хольгер — он был сер и смотрел только себе под ноги. Регнвальдарсон догадывался, что Двубородого, должно быть, терзает вина за то, что тогда его не было рядом с Хильдрид, а позднее он не смог отправиться вместе с Ормом мстить за нее. Он успел только на прощание перед погребением, и теперь смотрел, как побитый пес. Вина умеет угнетать гораздо сильнее, чем укоризна людей, и Орм не знал, как объяснить Хольгеру, что тот ни в чем не виноват.

Молодой конунг смотрел, как приносят на корабль подарки мертвой женщине-кормчему. Впервые со дня крещения он пожалел, что стал христианином и не может принести жертву, не может заколоть нескольких рабынь, чтоб те последовали за матерью в небытие, не может убить одного или двух пленных и положить их тут же.

Все это было невозможно. Итак ему предстоял тяжелый разговор со священником из-за «нехристианского погребения», и, наверное, какая-то епитимья. Орм ничего не боялся и не испытывал ни малейших сомнений. Разве сакс может понять викинга? Именно так Регнвальдарсон объяснил Кадоку, тоже христианину: «Священник отпевал ее по христианскому обряду. Вот, я отдаю ее душу Богу, как и полагается. Но тело ее принадлежит предкам, которые дали ей жизнь. И потому ее тело я отдам огню, как требует наша традиция».

Кадок не возразил. Регнвальдарсону показалось, что он понял.

Молодой конунг Нортимбраланда протянул вбок руку, и Харальд вложил ему в пальцы горящий факел. Все на корабле было пропитано маслом, положен сухой хворост, и теперь, когда в руках Орма оказался факел, все, кто еще оставался на палубе, покинули ее. Сняли сходни, подняли корабль на плечи и понесли его. Регнвальдарсон удерживался на ногах даже тогда, когда кто-то из несущих спотыкался о камни или просто шагал не в ногу. Он держал в руке факел, роняющий редкие искры, гаснущие до того, как они достигали палубы, и смотрел на мать.

До сознания с трудом доходила мысль, что вот сейчас он бросит факел на доски палубы, спрыгнет с корабля — и никогда больше не увидит мать. Подобные мысли слишком тяжелы для души и разума. Орм не мог и не хотел верить в то, что матери его больше нет — он этого не чувствовал, не понимал. Он рассматривал обострившиеся черты ее лица и представлял ее себе молодой. Покой вечного сна стер с лица женщины морщины и морщинки, да и в свои сорок пять она была еще достаточно молода, чтоб напоминать себя саму в юности.

Регнвальдарсон смотрел на нее и с нежностью думал о той, что дала ему жизнь. Такой матерью, как она, мог бы гордиться любой викинг, и он гордился ее славой, ее мудростью, ее искусством. Гордился так же, как и славой своего отца.