Мы стремимся к богатству вовсе не для того, чтобы создать себе удобства и уют. Эти блага могут быть в полном объеме приобретены каждым за двести фунтов стерлингов в год. Нет, мы хотим, чтобы наши особняки были больше и обстановка в них богаче, чем у наших соседей. И чтобы у нас было больше лошадей и прислуги, чем у них. Чтобы мы могли одевать наших жен и дочерей в нелепые, но дорогие наряды. Чтобы мы могли устраивать дорогостоящие званые обеды, за которыми нам лично перепадет еды разве что на шиллинг. Но, чтобы достичь всего этого, мы отдаем свой ум и свое время работе, имеющей всеобщее значение, развиваем торговлю с разными народами, содействуем продвижению цивилизации в самые отдаленные уголки земного шара.

Вот почему не стоит огульно осуждать тщеславие. Лучше употребить его на благо общества. Ведь и честь – не что иное, как высшая форма тщеславия. Не только у франтов и щеголих встречаем мы инстинкт самолюбования. Есть тщеславие павлина и есть тщеславие орла. Снобы тщеславны. Но ведь тщеславны и герои.

Придите ко мне, мои друзья и однокашники, объединимся в нашем общем стремлении к тщеславию. Пойдем вперед сомкнутыми рядами и будем помогать друг другу растить свое тщеславие.

Но будем хвалиться не модными брюками и прическами, а честными сердцами, умелыми руками, правдивостью, нравственной чистотой и благородством.

Будем настолько тщеславны, чтобы никогда не унизиться до мелкого, подлого поступка. Настолько тщеславны, чтобы вытравить в себе мещанский эгоизм и тупую зависть. Настолько тщеславны, чтобы никогда не произнести жестокого слова, никогда не совершить жестокого поступка. Пусть гордится каждый, кто сохранит стойкость и прямоту благородного человека даже в окружении негодяев. И да заслужим мы право гордиться чистыми мыслями, великими свершениями и жизнью, полной высокого смысла!

Что за великолепный пес наш английский бульдог! Как он свиреп, молчалив, неумолим и страшен, когда стоит на страже интересов своего хозяина, и как безропотен и кроток, когда дело касается лично его.

Нет на свете собаки нежнее и ласковее бульдога. Но на вид этого не скажешь. Мягкость его нрава отнюдь не бросается в глаза случайному наблюдателю. Бульдог напоминает того джентльмена, о котором говорится в популярном стишке:

В первый раз я встретился с бульдогом, так сказать, лицом к лицу много лет тому назад. В ту пору я жил на даче вместе с одним из моих друзей, одиноким молодым человеком, которого звали Джорджем. Однажды вечером мы пошли смотреть туманные картины и вернулись домой поздно, когда хозяева уже спали. Правда, они не забыли оставить в нашей комнате зажженную свечу. Мы прошли к себе, сели и стали снимать ботинки.

И тут только мы заметили, что на коврике перед камином лежит бульдог. Собаки с более сосредоточенно-свирепой физиономией и с сердцем, более чуждым, как мне показалось, всем возвышенным и утонченным побуждениям, я еще ни разу не видел.

Как правильно заметил Джордж, бульдог этот был скорее похож на языческого идола, чем на жизнерадостную английскую собаку.

Бульдог, должно быть, поджидал нас. Он встал, приветствовал нас зловещей усмешкой и занял позицию между дверью и нами.

Мы улыбнулись ему вымученной, заискивающей улыбкой.

– Ты добрый песик, ты славный, хороший песик, – сказали мы ему и закончили вопросом, допускавшим только утвердительный ответ: – Ты ведь хороший песик?

На самом деле мы этого не думали. У нас сложилось особое мнение о нем, и оно было явно отрицательным. Но мы не выражали его вслух. Ни за что на свете не хотели бы мы обидеть пса. Он пришел к нам с визитом, был, так сказать, нашим гостем, и мы, как благовоспитанные молодые люди, понимали, что не имеем права даже намеком проявить неудовольствие по поводу его посещения. Нашей задачей было по возможности смягчить щекотливость его положения.

Мне кажется, что нам удалось уговорить его не стесняться. Во всяком случае, он чувствовал себя как дома, чего мы не могли сказать о себе. Не обратив ни малейшего внимания на все наши любезности, он сразу заинтересовался Джорджем, особенно его ногами.

Джордж, помнится, очень гордился своими ногами. Сам я не видел в них ничего такого, что могло бы оправдать тщеславие Джорджа, мне они всегда казались достаточно неуклюжими. Но справедливость требует признать, что именно они обворожили бульдога. Он приблизился к Джорджу и стал рассматривать их с видом исстрадавшегося знатока, нашедшего наконец свой идеал. Закончив предварительный осмотр, он недвусмысленно улыбнулся.

Джордж в те времена был еще скромен и застенчив. Он зарделся и задрал ноги на кресло, а заметив, что бульдог не скрывает своего намерения полезть вслед за ними, перебрался на стол, где и уселся на корточки, охватив коленки руками. Потерпев неудачу с ногами Джорджа, пес, видимо, собрался утешиться моими. Но я тоже полез на стол, присоединившись к Джорджу.

Сидеть в течение долгого времени, согнув колени, на шатком одноногом столике не ахти как удобно, особенно с непривычки, и мы оба сильно затосковали. Будить криками о помощи всю семью наших хозяев нам не хотелось. У нас была своя гордость, и мы опасались, что зрелище, которое мы собой представляли, сидя на столе, покажется этим малознакомым людям не слишком внушительным.

В таком положении мы молча просидели около получаса, все время чувствуя на себе укоризненный взгляд бульдога, устроившегося на соседнем кресле. Чуть только кто-нибудь из нас делал движение, как бы желая спуститься со стола, его взгляд загорался простодушным восторгом.

Через полчаса мы принялись обсуждать, не целесообразно ли рискнуть и перейти в наступление, но решили воздержаться.

– Никогда не следует, – сказал Джордж, – смешивать безрассудство с храбростью. Храбрость, – продолжал он (у Джорджа был дар говорить афоризмами), – есть мудрость зрелого возраста, а безрассудство – порок юности.

Он сказал, что, пока этот пес в комнате, спустить ноги со стола – значит наглядно доказать наше безрассудство. В итоге мы обуздали себя и остались сидеть на столе.

Прошло еще около часа, после чего нам до такой степени опротивела жизнь и наскучил голос мудрости, что мы пошли на риск и, набросив на подкарауливавшего нас убийцу скатерть, успели выскочить за дверь.

Утром мы пожаловались нашей хозяйке, заявив, что нельзя же оставлять в жилых помещениях свирепых хищников, и изложили ей вкратце, хоть и не совсем точно, что произошло.

Вместо чуткого женского сочувствия, которого мы вправе были ожидать, старушка опустилась в кресло и залилась смехом.

– Как! – воскликнула она. – Неужели вы испугались старичка Бузера! Да ведь он мухи не обидит! У него не осталось ни одного зуба, у бедняжки. Мы его с ложечки кормим. Посмотрели бы вы, как кошка гоняет его с места на место; жизнь уже стала ему в тягость. А к вам он, наверное, пришел приласкаться: привык, что все его жалеют.

Вот каким было чудовище, заставившее нас в холодную ночь просидеть полтора часа на столе без ботинок.

Еще мне вспоминается встреча с бульдогом моего дяди. Дядя получил от одного из своих приятелей совсем молодого бульдога – великолепную собаку, но с незаконченным образованием, как сказал этот приятель. Других недостатков у бульдога не было. Мой дядя отнюдь не считал себя специалистом по части дрессировки бульдогов, но ему казалось, что это дело несложное, и потому он, поблагодарив друга, потащил подарок домой на веревке.

– И ты хочешь заставить нас жить в одном доме с этим ублюдком? – с негодованием воскликнула моя тетушка, явившись в дядин кабинет через час после прибытия бульдога.

Четвероногий герой дня выступал за ней следом, и весь вид его говорил об идиотском самодовольстве.

– В чем дело? – удивленно воскликнул мой дядя. – Ведь это первоклассный пес. В прошлом году его отец заслужил одобрение на выставке в «Аквариуме».