Всю ночь я снова и снова перечитываю письмо. Многое не укладывается в голове, особенно те места, где Тиффани пишет, что я совершил преступление и Никки развелась со мной, — от одной мысли, что это может быть правдой, я готов расквасить себе лоб. Что же это за преступление, если из-за него я угодил в такой переплет? И кто это отказался от обвинений против меня после того, как я добровольно лег в психиатрическую лечебницу? Еще можно понять, почему Никки развелась со мной, — что греха таить, я и вправду был плохим мужем. Но чтобы совершил преступление, которое потребовало таких решительных мер, — нет, в это невозможно поверить. И тем не менее письмо Тиффани многое объясняет — и то, что мама сняла со стен мои свадебные фотографии, и все те гадости, которые Джейк с отцом наговорили о Никки. Если я действительно разведен, получается, мои близкие только и хотели, что защитить меня, стараясь изгнать Никки из моей памяти, — уж коль скоро им не хватает оптимизма осознать, что я не умер и, следовательно, могу хотя бы попытаться вернуть Никки. Думаю, не надо вам объяснять, что это и есть тот самый серебряный ободок, лучик надежды, что забрезжил для меня в письме.

Разумеется, я ни в чем не могу быть полностью уверен, ведь события последних нескольких лет никак не сохранились в моей памяти. Не исключено, что Тиффани выдумала всю историю от начала до конца, чтобы обманом добиться от меня помощи. Это вполне вероятно. По собственной воле я бы точно не согласился стать ее партнером в этом танцевальном конкурсе, хоть и стараюсь теперь проявлять доброту. Так что я отдаю себе отчет: письмо Тиффани может быть всего лишь хитрой уловкой. Но шанс связаться с Никки слишком заманчив, чтобы не воспользоваться им, — к тому же это может оказаться моей последней возможностью. Между прочим, Тиффани упоминает Бога. Не значит ли это, что она понимает меня, понимает, что такое время порознь? И ее слова про желание Никки, чтобы я брал уроки танцев, тоже похожи на правду. Я никогда не танцевал с женой, хотя она постоянно просила меня об этом. От одной мысли, что в будущем я смогу танцевать с Никки, я уже готов согласиться на условия Тиффани и примириться с тем, что пропущу целых три игры «Иглз», в том числе домашний матч против Джексонвилля. Представляю, как рассердятся отец, Джейк и даже Клифф, наверное, но передо мной маячит счастливая развязка фильма, в который превратилась моя жизнь, — и выбор очевиден.

На рассвете я спускаюсь в туалет, открываю окно, сжигаю письмо над унитазом и смываю пепел. А потом бегу через Найтс-парк, огибаю дом Вебстеров и стучусь к Тиффани. Она выходит в красном шелковом пеньюаре, щурится на меня.

— Ну?

— Когда начнем?

— Ты готов полностью отдаться репетициям? Готов забыть обо всем, даже об «Иглз»?

Я нетерпеливо киваю.

— Только сеансы психотерапии по пятницам не могу пропускать, иначе суд отправит меня обратно в психушку и мы не сможем выиграть конкурс.

— Буду у твоего дома в два часа, — говорит Тиффани и закрывает дверь.

Первый этаж пристройки, в которой живет Тиффани, целиком переделан под танцевальную студию. Все четыре стены от пола до потолка увешаны зеркалами. Вдоль трех стен тянется длинный поручень — вроде тех, которыми пользуются балерины. Пол деревянный, как в баскетбольном зале, разве что разметки нет и краска светлее. Потолок не ниже тридцати футов, а в углу винтовая лестница на второй этаж, где живет Тиффани.

— Я построила все это после смерти Томми, — говорит она. — На деньги со страховки. Ну как, нравится моя студия?

Я киваю.

— Это хорошо, потому что на ближайший месяц она станет твоим домом. Принес фотографию?

Я открываю сумку и достаю фотографию Никки, которую было велено взять с собой. Показываю Тиффани, а она идет к стереосистеме, спрятанной за винтовой лестницей. С железного крюка на стене снимает наушники — большие, с резиновыми накладками, полностью закрывающими уши, — и приносит мне. От наушников тянется длинный провод.

— Сядь, — командует она, и я сажусь на пол, скрестив ноги. — Сейчас поставлю песню — ту самую, под которую мы будем танцевать. Очень важно, чтобы ты хорошенько проникся музыкой. Она должна волновать тебя, как будто поток проходит через все тело. Я не случайно выбрала именно ее. Она идеально подходит нам обоим — сам поймешь почему. Когда надену тебе наушники, смотри прямо в глаза Никки. Мне нужно, чтобы ты прочувствовал мелодию. Понятно?

— Надеюсь, ее не сопрано-саксофонист играет? — уточняю я; вы же знаете, Кенни Джи — мой злейший враг.

— Нет, — отвечает Тиффани и надевает наушники.

Накладки плотно прилегают к ушам, не пропуская никакого шума, и кажется, будто я один в огромном зале, хотя знаю: стоит мне поднять голову, и увижу Тиффани. Держа в руках фотографию, я гляжу Никки прямо в глаза, и вскоре начинается музыка.

Звуки фортепиано, медленные и печальные.

Два голоса сменяют друг друга.

Боль.

Я знаю эту песню.

Тиффани права. Она идеально подходит нам обоим.

Мелодия разворачивается, становится громче, голоса звучат все взволнованнее, а мое сердце ноет все пуще.

Эта песня именно про то, что творится у меня внутри с того самого времени, как я вышел из психушки.

К припеву уже всхлипываю — женщина, которая поет, как будто чувствует то же, что и я. Ее слова, ее боль, ее голос…

Песня завершается теми же печальными звуками фортепиано. Я поднимаю голову, вдруг осознаю, что Тиффани видит мои слезы, и прихожу в сильное смущение. Кладу фотографию Никки на пол и закрываю лицо ладонями:

— Извини, я сейчас приду в себя.

— Это хорошо, Пэт, что песня заставляет тебя плакать. А теперь нам надо превратить эти слезы в движение. Ты должен танцевать так, как плачешь, понятно?

Ничего не понятно, но я все равно киваю.

Непросто рассказать о том, как я выучил придуманный Тиффани номер и стал превосходным танцором. В основном потому непросто, что репетиции у нас были долгие, изнуряющие и ужасно скучные. Мы бесконечно повторяли одни и те же движения, вплоть до мельчайших деталей, снова и снова. Например, если во время танца мне нужно было всего лишь поднять палец над головой, Тиффани заставляла меня поднимать палец тысячу раз, каждый божий день, пока я не научился это делать так, как ей нужно. Поэтому избавлю вас от утомительных подробностей. К тому же Тиффани запретила описывать наши репетиции, чтобы другие не воспользовались ее методикой. Она хочет когда-нибудь открыть собственную танцевальную студию и поэтому тщательно оберегает свои приемы и хореографические идеи.

К счастью, начиная писать эту главу, я вспомнил, что в каждом из фильмов про Рокки обычно наступает момент, когда ему нужно улучшить свои боксерские навыки, и тогда показывают нарезку из сменяющих друг друга кадров: Рокки отжимается на одной руке, бежит по пляжу, колотит мясные туши, взбегает по ступенькам художественного музея, с любовью смотрит на Эдриан или получает нагоняй от Микки, Аполло Крида или даже Поли — и все это время играет главная тема саундтрека, величайшая песня всех времен и народов, по-моему, — «Я собираюсь взлететь». В фильмах про Рокки в несколько минут умещаются недели тренировок, но зрители все равно понимают, что Рокки потратил много времени и приложил кучу усилий, чтобы стать лучшим боксером, хотя нам показывают лишь отдельные картинки того, как Итальянский Жеребец упорно готовится к бою.

Во время сеанса я спросил у Клиффа, как называется такой прием. Он не знал, и ему пришлось позвонить жене Соне по мобильному. Монтаж, ответила та. Именно это я и собираюсь вам показать — монтаж моего кино. Если у вас есть диск под рукой, можете слушать «Я собираюсь взлететь» — или любую другую вдохновляющую вас песню — и читать под музыку. Впрочем, музыка не так уж важна. Итак, вот он, мой монтаж.

В преддверии нашего с Тиффани выступления мы с каждым днем бежим все быстрее и быстрее, а добравшись до парка, последнюю милю одолеваем со всей скоростью, на какую только способны. Я всегда прибегаю первым — я же мужчина и к тому же отличный бегун.