— Раз, два, три, четыре!

А в нескольких километрах от них, над Освенцимом, стоял столб пламени. В лесах, окружающих карантинный лагерь, поднимались огромные клубы дыма!

— Ать, два, три, четыре!

— Проклятые ублюдки, вы маршируете, как старые брюхатые бабы.

Напротив карантинных бараков работали плотники. Человек пятнадцать измученных евреев таскали по дороге, недалеко от марширующих, огромный, непомерно тяжелый каток. Часовой на вышке не упускал их из поля зрения.

— Не так! Не так! Не так, идиоты! — кричит на них охранник. — Еще раз штрафное упражнение! Лечь! Перевернуться! Встать! Лечь! Перевернуться!. . Встать! Шнель! Шнель!

За каждым словом следует удар кулаком, сапогом, дубинкой или кнутом.

А в воздухе уже пахнет весной, пахнет, но только не здесь, где все отравлено смрадом сжигаемых тел.

Карантин. Вечерами полагалось лежать на нарах, головой к проходу. Около каждого клали мизерный кусочек хлеба, который узники хватали молниеносно. Они лежали все вместе: чиновники высоких рангов, и рабочие, и бывший министр связи семидесятидвухлетний Тулодзетский.

Карантин. Старший по камере задушил полотенцем пленного, у которого были золотые зубы, и выменял на них у эсэсовца литр водки.

Карантин. Маршировка под звуки дразняще веселой немецкой песенки, переделанной в марш.

Лагерь, где я нахожусь уже Много месяцев, много лет…

Те, кому не удавалось отчетливо произносить немецкие слова, и те, кто забывал их, пели лежа, уткнувшись лицом в щебень.

Карантин. Коллективное наказание за «проступки». Неоднократно их оставляли неподвижно стоять на плацу, заложив руки за голову, с девяти вечера до середины следующего дня.

Карантин. Бесконечные очереди около маленькой уборной, когда судороги переворачивают все внутренности. Три минуты в туалете, а затем вон — палки, тяжелые, как гири, кулаки и кованые сапоги не дадут задержаться. Но почти все заключенные страдают расстройством желудка, поэтому вновь в очередь, где стоят несколько сотен больных. И опять три минуты, кулаки, палки.

Карантин. Спорт по-эсэсовски. Группами по десять человек заключенные бегут наперегонки босиком по острому щебню. Через несколько шагов ступни превращаются в сплошную рану. Но они бегут. Бегут из последних сил. Ведь тот, кто придет последним, получит двадцать пять ударов палкой. Здесь это называлось спортом. Бессмысленное подпрыгивание на месте с высоко поднятыми руками или прыжки по-лягушиному — тоже «спорт». Каждый вечер в лагере появляется эсэсовец, хватает одного из «лодырей», тащит его за барак и там расстреливает. Это тоже «спорт».

Карантин. Здесь слабые мрут как мухи, да и сильные не всегда выживают.

Каждый вечер четверка друзей собиралась вместе. Они рассказывали друг другу обо всем виденном за день. Росла ненависть. Они не переставали думать о побеге. Приближался их черед. Ведь в карантине никто не задерживался дольше восьми недель. Скоро их переведут в главный лагерь. Они будут ходить с командами на работу. А там, может быть, удастся бежать. Они не упустят возможности. Им ничто не помешает.

В солнечный, но холодный день из ворот карантина вышло около двухсот человек. Здесь был и Тадеуш с друзьями. Подтянув животы, выпятив грудь, они быстро шагали, весело подталкивая друг друга. Эсэсовцам не было нужды подгонять дружную четверку. Ведь они вырвались из Биркенау, а сейчас каждый шаг приближает их к месту, бежать откуда, как они думают, пара пустяков.

У станции Освенцим колонна пересекла железную дорогу и направилась по шоссе.

Километра через полтора впереди показалось низкое строение с двумя огромными трубами, из которых вырывались плотные клубы черного, смрадного дыма. Ветер подхватывал его и, не в силах развеять, тянул далеко к горизонту. Два ряда проволоки заключили в свои железные объятия огромную территорию. На проволоке — дощечки. «Ахтунг!» («Внимание!»), — предупреждают они. Железные ворота, а над ними надпись: «Труд освобождает».

Радость померкла, уступив место страху.

Что ждет их?

Прибывших привели на плац. Здесь никто не появлялся, и они стали осматриваться.

Между мрачными серыми зданиями бродили люди, похожие на призраки. Трудно было назвать людьми эти едва прикрытые лохмотьями скелеты с потухшим, отсутствующим взглядом и одинаковой шаркающей походкой. Несколько живых скелетов с воспаленными лихорадочными глазами сидели на корточках у маленькой лужицы и ложками черпали в консервные банки мутную воду, затем пили ее, втянув голову в плечи, съежившись в ожидании ударов, которые могут последовать за «проступок».

Эта безотрадная картина угнетающе подействовала на прибывших. Никто уже не радовался тому, что выбрался из карантина. Смерть, витавшая над Освенцимом, незримо тянулась к ним.

У плаца находилась кухня, там лицом к стене, с поднятыми вверх руками стояло человек двадцать. Перед кухней были вбиты три толстых черных столба с перекладинами, на которых, покачиваясь на ветру, болтались веревки. Рядом с виселицей сверкала яркими красками беседка с островерхой крышей.

По лагерю ходили эсэсовцы. Вот один толкнул в лужу нескольких заключенных, собиравших воду, и пошел дальше, не удостоив вниманием ни тех, кто неподвижно стоял у кухни, ни вновь прибывших.

К колонне подошел заключенный. Истощенный, как и все остальные, он все же выглядел лучше других, так как глаза его еще не потеряли живой блеск.

— Новички? — спросил он.

— А ты кто? — ответил вопросом Януш, который с молчаливого согласия четверки стал у них за старшего, так как хорошо говорил по-немецки, умел владеть собой и казаться почтительным.

— Эсэсовский шпион, кто же еще! — с такой злобой ответил незнакомец, что всякое недоверие исчезло.

— Мы из Биркенау.

— Из карантина?

— Да! Кажется, немцы так называют то место.

— Я тоже там побывал. Не очень сладко, но все же лучше, чем здесь.

— А здесь ты давно?

— Почти три месяца. Рекорд? Слыхали, наверное, их лозунг: «кто прожил больше трех месяцев — тот вор». Ну, так это я и есть вор. Иначе давно бы уже умер. Думаю, что продержусь еще пару месяцев, ,а может, и больше. Дожить бы до того дня, когда они получат за все.

— Но как тебе удалось? — спросил Януш и посмотрел на призраки, бродящие по лагерю.

— Что удалось? Не стать таким, как они? — он пожал плечами. — Наверное, я хитрее их или выносливей. Ведь я еще работаю. Сейчас получил освобождение на четыре дня. Натер сваями плечи. Я переношу бетонные сваи, — пояснил он,эсэсовец осмотрел и дал освобождение на четыре дня. Видно, еще не совсем выдохся, иначе пустили бы в расход. Завтра опять пойду с рабочей командой. А те, что бродят там, — сказал он, — это «мусульмане», они ожидают отбора.

— «Мусульмане»? Отбора? — одновременно спросили Тадеуш и Януш.

Новички плотной стеной окружили беседовавших, стараясь не пропустить ни слова. К счастью, эсэсовцы, время от времени появлявшиеся на плацу, не обращали внимания на то, что прибывших знакомят с лагерными порядками.

— «Мусульмане» — так на лагерном жаргоне называют обреченных на смерть. Здесь работают до тех пор, пока есть силы. Не сможешь утром встать и выйти на работу-это конец. Тогда направляют в «лазарет». Страшно смотреть на скелеты, обтянутые кожей, с непомерно большими суставами! Скелеты, на которых нет ни грамма мышц. В «лазарете» проводят отбор, и тех, кто уже не может работать, — ликвидируют.

— Расстреливают?

— Их ждет расстрел, укол фенола в сердце или газовая камера. Убийство здесь вроде спорта. Убивают разными способами, иначе им было бы слишком скучно. При крематории есть две газовые камеры, говорят, что на заброшенных хуторах в Биркенау стали работать еще две. А «мусульмане» — это живые мертвецы. Они уже ни о чем не думают, даже о своей судьбе.

— А за что наказаны вон те, у стены? — спросил кто-то.

— Их номера назвали сегодня на утренней поверке.