Тадеуш получил весточку о Ядвиге в самое трудное для него время. Он узнал, что она тоже в Освенциме, жива и находится рядом.

В середине декабря 1942 года вечером у кухни повесили шестерых поляков. Накануне они бежали без особой надежды на удачу. Возможно, они хотели положить конец своим мучениям и погибнуть от эсэсовской пули в спину. Но те не стали стрелять, как бы разгадав замысел беглецов. Большой сторожевой пояс замкнулся, и началась «охота». Убежавших загнали в ловушку и схватили. Они отделались сравнительно легко: пинки сапогами и удары кулаками не шли в счет. Грозное предзнаменование! У эсэсовцев было что-то другое на уме.

Так и случилось. На другой день перед вечерней поверкой беглецов вывели на плац и поставили на скамейки под виселицей около кухни. Петли болтались у них перед лицом, руки были связаны за спиной.

Целую ночь они должны были простоять в этом положении на восемнадцатиградусном морозе под охраной старшего по лагерю, которому такое задание было не по нутру. Чтобы согреться, он бил их палкой, выбирая наиболее болезненные места. Осужденные чувствовали, что его обуревает бессмысленное желание убить их, если они упадут. Чтобы не доставить ему этого «удовольствия», они стойко держались, несмотря на порывы леденящего северного ветра, пронизывавшего их насквозь.

На утренней поверке они все еще стояли под виселицей — белые, как гипсовые статуи, с широко раскрытыми глазами, с вылетавшими изо рта облачками пара, исчезавшими в туманном свете прожекторов.

Стояли они и вечером, собрав всю свою волю, чтобы, несмотря на полное отсутствие сил, держаться на ногах.

Заключенные выстроились на вечернюю поверку. Смертельно усталая команда из каменного карьера, измученные рабочие со строительной площадки и с канала, скелетоподобные штрафники. Всем было нелегко. В полдень внезапно потеплело, и им пришлось шлепать по грязному талому снегу. Перед строем появился комендант лагеря собственной персоной, чтобы руководить казнью. Он сам прочел приговор, в котором говорилось, что шестеро беглецов должны быть повешены в назидание другим.

Ретивые эсэсовцы уже побежали к скамейкам, на которых стояли приговоренные. Оставалось только накинуть петли, но вдруг пошел дождь. Комендант крикнул, что проклятые бандиты могут и подождать и что он не наме— рен мокнуть под дождем ради их удовольствия. Он скрылся в беседке, стоявшей около виселицы.

Неподвижно ждали приговоренные. Неподвижно ждали и тысячи заключенных в строю. Комендант зажег в беседке свет, сделал какие-то пометки в записной книжке и начал читать эсэсовскую газету «Дас шварце кор».

Под проливным дождем картина выглядела еще ужаснее. Мокрая одежда прилипла к телам, вода текла по стриженым головам и лицам обреченных, проступавшим в сумраке неясными бледными пятнами.

Злость поднималась в сердцах заключенных. Злость против жестокости эсэсовцев. Злость против дождя. Злость против шестерых приговоренных, из-за неудачного побега которых они лишились ужина и отдыха в блоке.

Тадеуш стоял между Генеком и Казимиром, потрясенный происходившим. Дождь, заливавший его лицо, смешивался с горькими слезами. Тадеуш сдал. Он был самым слабым из друзей. Из-за больной ноги ему больше других доставалось от эсэсовцев, осыпавших его грубейшей бранью, от чего он особенно страдал. На работе с него тоже не спускали глаз. Друзья всячески старались помогать ему. Тадеушу отдавали самые лучшие кусочки из завтраков Стефана, Януш оставлял ему большую часть добытого хлеба. Но Тадеуш сдавал не физически, а морально. В нем стала таять надежда, которая воодушевляла его друзей, давала им силы готовиться к выполнению плана побега. Януш был очень озабочен состоянием Тадеуша. Его мучил вопрос, что будет с их планом, если Тадеуш погибнет. Его смерть ворвется в их маленький кружок и поколеблет уверенность в том, что они смогут выбраться отсюда живыми.

В полночь дождь перестал. Температура резко понизилась. Все кругом покрылось ледяной коркой. Комендант вышел из беседки. Он не поленился зачитать приговор еще раз. Заключенные и осужденные в обледеневшей одежде молча слушали, дрожа от холода. Эсэсовцы, носившиеся с дубинками вдоль строя, чтобы согреться, бросились к виселице и быстро накинули петли на шеи приговоренным. Смертники не дрогнули, только их глаза стали неподвижными. Эсэсовцы уже приготовились выбить скамейки из-под ног беглецов, но комендант потребовал музыку. Капо побежал за лагерным оркестром.

Шестерка несчастных опять ждала.

У Тадеуша стучали зубы.

— Возьми себя в руки, — уговаривали его друзья. — Скоро все кончится.

— Песню! — заорал комендант лагеря.

Оркестр заиграл бравурный оственцимский марш, в такт ему засвистели кнуты. Слабые, срывающиеся голоса раздались в зимней морозной ночи.

В Освенциме, где я пробыл…

Один из приговоренных, сильный мужественный человек, пел вместе со всеми. Потом он вдруг замолчал и крикнул во весь голос:

— Да здравствует Польша!

Этот возглас перекрыл все остальные звуки.

— Да здравствует Польша! — воскликнул он снова и ударил стоявшего рядом эсэсовца ногой в тяжелом деревянном ботинке прямо по лицу.

— Да здравствует Польша! — крикнул он последний раз и, громко рассмеявшись, сам выбил скамью из-под своих ног.

Разъяренные эсэсовцы смотрели на качающийся труп. Ему уже была не страшна их слепая ярость. Она обернулась против пятерых, стоявших под виселицей. Как по команде бросились к ним эсэсовцы, чтобы жестоко рассчитаться за поступок смельчака. Но осужденные сразу догадались, что их ждут страшные мучения, и с возгласом «Да здравствует Польша!» они отшвырнули скамейки.

А оркестр играл. Но в голосах заключенных, певших непристойную лагерную песню, слышались уже другие ноты. В них звучала вера в победу.

На виселице качались коченеющие тела повешенных. Орал комендант, проклиная все на свете. Орали эсэсовцы. Орали капо.

— Пустите! — вырывался из рук друзей Тадеуш. — Пусть меня тоже повесят. Не держите меня, черт вас подери…

Но Генек толкнул его в середину строя и ударил кулаком в висок.

— Никто не получит сегодня жратвы! — кричал комендант. — Все в блоки! Бегом!

Над Тадеушем, принесенным в блок друзьями, участливо склонился Мариан Влеклинский.

— Нет, ваше преподобие, — произнес Тадеуш, стуча зубами и не называя Мариана, как обычно, отцом. — Я больше не верю в детские россказни. Нас учили, что бог везде. Где же он был, когда повесились шестеро несчастных? Они самоубийцы, не так ли, ваше преподобие? Их отправят в ад гореть на вечном огне, ха-ха?! Я плюю на бога, если он есть. И пошли вы все к черту с вашими сказочками, с вашей брехней. Они сами распорядились своей жизнью, и я хочу последовать их примеру.

Голос Тадеуша звенел от давно сдерживаемого негодования:

— Я хочу умереть, слышите вы?! Я ни во что больше не верю, ни на что не надеюсь, — продолжал он. — Каждый день, прожитый здесь, состоит из двадцати четырех часов мучения. Я брошусь на колючую проволоку. Никто не смеет удерживать меня.

— Ты огорчаешь меня, Тадеуш, — кротко проговорил ксендз. — Именно ты, который всегда так твердо верил. Ты, которому сегодня бог ниспослал чудесное подтверждение его существования.

— Где он? Я плюю на него! — крикнул Тадеуш со злостью. — Я плюю на этого мошенника, который…

— Ядвига жива! — прервал его Мариан.

Тадеуш разрыдался.

Мариан хотел дать ему выплакаться, но тот сквозь слезы стал спрашивать:

— Где она?

— В женском лагере, здесь, в Освенциме.

— Ты видел ее?

— Да! Видел и говорил с ней. Она передала тебе привет и велела сказать…

— Что? — нетерпеливо спросил Тадеуш.

— Она велела сказать, что ты был прав. Она опять верит в бога и молит его о том, чтобы он дал ей силы выжить и встретить тебя. Она очень хорошая девушка, Тадеуш. А теперь беги из барака и прыгай на проволоку, проклиная бога! Беги, как последний трус, — резко закончил ксендз.