Печальная процессия прошла шагах в десяти от Казимира. Пение измученных мужчин и женщин сопровождал топот кованых сапог, который даже в лесу звучал угрожающе. Среди пленников были и седобородые старики и совсем юные девушки. Казимир понял, что это евреи. Ветхая одежонка, ноги в обмотках, скудные пожитки, завязанные в простыни. Шествие замыкали выбивавшиеся из сил мужчины, которые толкали большую тачку с лопатами и кирками. Всякий раз, как только колесо тачки наезжало на корень, они переставали петь и беспомощно смотрели друг на друга, не двигаясь с места. Но подлетали орущие немцы, и несчастные, стиснув зубы, продолжали путь.

Вот и поляна. Пение стало угасать. Оно замирало по мере того, как люди подходили и останавливались. Сначала замолкла половина колонны, потом две трети, а затем перестали петь и остальные, словно испугавшись своих слабых голосов, одиноко звучавших в тумане. Немцы окружили пленников плотным кольцом, хотя никто из них и не помышлял о бегстве. Они бессильно опустились на холодную землю и прижались друг к другу в надежде хоть немного согреться. В промозглом туманном воздухе недвижимые, безмолвные фигуры несчастных, измученных людей казались призрачными.

Передышка была недолгой. Немцы начали что-то кричать на своем лающем языке и поднимать сидящих ударами прикладов. Мужчин заставили сгружать инструмент, а женщин согнали вместе. Голоса немцев звучали зло и грубо.

Казимир, как и все поляки, немного понимал немецкий. Речь шла о рытье «противотанкового рва». Он никак не мог понять, для чего рыть противотанковый ров в глухом лесу. Но евреям это не показалось странным. Они разобрали лопаты и кирки и приступили к работе. Их согнутые спины выражали беспрекословное повиновение. Пение возобновилось. . Женщины подхватили мелодию, и в утренней тишине снова зазвучал печальный хор. Мужчины работали без передышки. Они не спешили, но и не замедляли темпа. Немцы стояли над ними и подгоняли работающих ударами прикладов. От этих ударов люди падали, тяжело поднимались и продолжали копать.

Сначала дело двигалось медленно. Промерзшую землю пришлось разбивать кирками, после чего работа пошла быстрее. Теперь Казимир уже не видел работающих, только мелькали лопаты да росла груда земли по краям рва: Мужские голоса звучали глухо, женские слышались отчетливее, но все перекрывала немецкая ругань.

Казимир продолжал смотреть. Он продрог до костей, но не обращал на холод внимания. Вспомнились рассказы о массовых убийствах. Глядя на летевшие из ямы комья земли, он отрицательно качал головой. Нет! Не может быть! Нельзя поверить… Разве пели бы тогда люди? Наверное, они и впрямь роют противотанковый ров для учебных занятий. Черт возьми! Прощай покой, если немцы вздумают проводить здесь свои учения. Он внимательно вглядывался в них. Они ругались, орали, переговаривались между собой и даже беззаботно смеялись. Нет, не могут люди с таким равнодушием готовиться к убийству других людей. Казимир старался убедить себя в том, что не станет очевидцем зверской расправы. Пусть война пройдет мимо, он убежал от нее не для того, чтобы она настигла его здесь.

Раздалась команда прекратить работу. Мужчины вылезли из рва. Ожидание чего-то ужасного охватило Казимира, сердце бешено заколотилось в груди, нечем стало дышать. Среди пленных воцарилась гнетущая тишина.

— Раздеваться! — крикнул один из немцев.

Пленные с недоумением смотрели друг на друга. Покорное смирение сменилось глубоким отчаянием, робким протестом, слабой надеждой на спасение, которого уже не было.

— Раздеваться, поганое отродье!

Удары прикладами, злобные пинки, тумаки направо и налево…

Мужчины и женщины стали снимать одежду. Стыда не было. Страх заставил забыть о нем. Обувь бросали в одну кучу, брюки — в другую, пальто — в третью. Все порознь…

Теперь на поляне стояли скелетоподобные мужчины, сморщенные старухи, трогательно-нежные девушки. В сером тумане вид их был странен и в то же время необыкновенно печален.

Сомнений больше не было. Ум еще протестовал, но глаза Казимира уже видели. Видели, несмотря на его желание ничего не видеть. Нужно уйти в лес, построить там избушку и браконьерствовать, забыв обо всем. Если же он станет свидетелем этого убийства, то никогда не сможет быть таким, как прежде.

Он закрыл глаза, но это не помогло. И с закрытыми глазами он видел несчастных раздетых людей, вызывающих сострадание, а в десяти шагах от рва — группу немцев с автоматами наготове. Чувства обострились до предела. Ему казалось, что он отчетливо различает эсэсовские эмблемы и надпись на пряжках: «Gott mit uns» — «С нами бог». Он слышал дыхание обреченных и чувствовал, как они дрожат от холода. Трудно поверить, что эти люди все еще в состоянии видеть, думать, слышать, испытывать страх. И вот сейчас их не будет…

— Нет! Только не это! — прошептал Казимир.

— Выходи! — крикнул офицер. — Двадцать штук!

Штук! Словно речь шла не о людях. Даже со скотом обращаются лучше. Животные не роют для себя могилу на скотобойне. Их не станут сбрасывать, как ненужный хлам, в яму.

— Господи! — шептал Казимир, обращаясь к богу. Глядя на кроны деревьев, окутанные легкой дымкой, он вспоминал слова из школьного урока: «Бог видит все» — и в надежде повторял: — Господи, не допусти этого!

Первые двадцать смертников выстроились на краю рва. Некоторые из них в упор смотрели на немцев, мужественно сверля врагов взглядами своих темных глаз. Другие поворачивались к палачам дрожащими спинами в напряженном ожидании смерти.

Немцы с автоматами не спеша прицелились. Остальные наблюдали, спокойно покуривая сигареты.

— Готовы? — раздался голос офицера. — Огонь!

Прозвучал залп. Сраженные пулями в голову и грудь, мужчины упали в ров или на край рва. Раздались предсмертные крики и стоны. Потом все стихло.

— Сбросить эту падаль! — пронзительно заорал офицер. — Следующие двадцать, выходи! Сначала уберите это дерьмо и станьте ближе к краю, черт вас побери!

Люди, стоявшие в строю смерти, оцепенели. Эсэсовец, жевавший табак и сплевывавший коричневую слюну, бесстрастно отсчитывал очередную партию ударами кулака по голым спинам.

— Восемнадцать, девятнадцать, двадцать. Хватит. Продолжайте!

Новая партия уже шла на смену тем, кто, сбросив трупы своих товарищей, выстроился на краю рва.

— Огонь! — командовал офицер.

Треск автоматов, предсмертные крики и стоны. Довольные возгласы автоматчиков. На этот раз на краю рва остался лежать только один. Он был еще жив и слабо шевелил руками.

Один из автоматчиков прицелился.

— Отставить! — крикнул офицер. — Пусть захлебнется в крови своих сородичей.

Он подошел к лежавшему и столкнул его сапогом в могилу. Казимир видел, как раненый пытался ухватиться за землю, а потом исчез в глубине рва.

— Следующие, выходи!

Простреленные сердца, запах пороха и крови.

Ужас и ненависть!

Жажда мести!

Ненависть и жажда мести в простой крестьянской душе Казимира.

Он рыдал от бессильного гнева и от сожаления, что стал очевидцем кошмарного убийства. Теперь уже не уйти от этой проклятой войны. С этого дня она стала и его войной.

С мужчинами было покончено. Многих сбросили в ров живыми. В утреннем тумане плыл и таял протяжный разноголосый стон.

Настал черед женщин. Казимир смотрел на них с чувством сострадания. Ни разу в жизни он не видел обнаженной женщины. В своих мечтах он пытался иногда представить так Анну Ливерскую, и тогда ее воображаемый облик приводил его в непонятное волнение. Но в этих женщинах не было ничего волнующего. Их несчастный вид придавал еще более чудовищный характер злодеянию немцев.

К ужасу Казимира, женщины вдруг, как по команде, начали петь. Хор без низких мужских голосов звучал необычно. Тихое, проникновенное пение. Казимиру до конца своих дней не забыть голосов, доносившихся как бы из потустороннего мира. В них уже не слышалось страха, скорбь уступала место необъяснимой гордости и надежде. Казимир понял, что женщины, поборовшие страх, пели молитву. Он не понимал слов, но читал их в глазах, излучавших веру. Его поражало, что обреченные на смерть не сердились на бога.