– Пахнет-то как, – сказал Летен, с удовольствием озираясь. – В таком лесу я на медведя охотился. А он малину жрал. Ну туша! Попёр на нас, как танк, лошади перепугались.

Алей почти не слышал его. Он смотрел в светящееся небо за узорной завесой лиственных крон. Солнечные лучи всё ещё низвергались из-за облаков водопадами золотого пламени – одаль, позади, в сосновом бору, который тянулся до самых стен монастыря. Алей задумался вдруг, как называется монастырь и есть ли он – был ли он? – в их настоящем мире… Ветер стих.

«Эн убежал к Ясеню, – подумал Алей. – Понятно, зачем папе может понадобиться Эн. Но зачем он демону? Эн глуп, но не настолько глуп, он знал, насколько Ясень могуч, а ему не нравятся сильные хозяева. Я его развлекал. Папа любит развлекаться. Может, Эн решил полюбоваться на его развлечения? Или… – тут Алея посетило неприятное чувство, – или это я прогнал Эна? Я нашёл болезненный для него вопрос. Я зацепил его. Конечно, раз я узнал его слабое место, я бы этим вовсю пользовался. Поэтому Эн решил отделаться от меня или просто обиделся… А! Пускай Вася ищет своего блудного попугая». Алей потянулся, хрустнув позвонками, и запрокинул голову.

Светлый частокол солнечных лучей истаял. Стало пасмурнее. Тихий зелёный лес виделся будто бы через очень прозрачное и чистое стекло. Свет небосвода достигал земли процеженным сквозь высокую сияющую пелену.

Несколько сильных гребков донесли лодку до излучины, и ещё минуту спустя за упругой колючей стеной ельника скрылся топкий берег и дикая яблоня, к чьему стволу они с Летеном привязали коней. Алей откинулся назад и прилёг на локоть, вывернул шею, напоследок прощаясь со своим караковым жеребцом.

Когда он обернулся, то увидел Осень.

Она стояла на зелёном склоне, над белым песчаным берегом Старицы и приветливо улыбалась.

Выйдя из машины, Алей поднял лицо к небу.

Золотое колесо времени откатилось назад, от конца лета к его началу. Сменилась параллель, время года стало иным, иным – время мира. В глубокой и яркой, налитой июньским молодым жаром синеве плыл над Старым Пухово огромный лайнер, оставляя за собой конденсационный след, толстый и пушистый как хвост. Стояла тихая послеобеденная пора, детские площадки опустели, и даже взрослых не было почти никого. Только ковыляла от подъезда в угловой магазин подружка Меди Морошиной бабушка Радость, да на площадке перед гаражами Тороп Чернышов нарезал круги возле древней бежевой «Победы». «Реставрировать собрался», – подумал Алей. Тороп почесал бритую башку, открыл капот «Победы» – нежно, как женскую шкатулку – и погрузился в глубокую задумчивость. Летен полюбовался на машину и хозяина и одобрительно хмыкнул.

Траву постригли возле школы, а больше ничего не переменилось здесь. Высокие деревья замерли над пятиэтажками, впитывая щедрый летний свет. В песочнице забыли красно-синий мячик. Алей неуверенно сделал шаг, всё ещё касаясь рукой дверцы Летенова джипа. Всего несколько субъективных часов назад они были невозможно далеко отсюда, в мире, имевшем иную природу, в чужих, нереальных телах и судьбах…

Вот стоит перед рыжими гаражами незамысловатый Тороп в майке-алкоголичке, ласкает чёрными пальцами машину прадеда-ветерана. А три дня назад Алей как раз вспоминал Торопа; тогда Улаан-тайдзи ехал верхом по разбитой дороге в приокских лесах, под неусыпным и недобрым надзором дружинников Летена. Теперь Летен заводит чёрную немецкую машину, чтобы ехать к другим своим дружинникам… «Для него и сейчас Средневековье, – подумал вдруг Алей. – Побратимы, войны, дети от наложницы. И княжеский стол».

– Дела ждут, – сказал Летен ему в спину. – Позвоню тебе дня через три. Если сам что узнаешь раньше – звони смело.

– Да. Спасибо, – Алей обернулся, примерился уже захлопнуть дверцу джипа, когда услышал до боли знакомое, звонкое:

– А-а-алик!

– Блик! Лёнька!

Выскочив из теней проулка как рыжий чёртик, к Алею нёсся ошалелый Лёнька, лохматый, весь облезлый от солнца. Мальчик-морковка… Алей прикинул направление, заподозрил, что Лёнька дежурил у его подъезда и перепугался. До родителей-Комаровых ему дела не было, но самому Лёньке могло прийтись от них очень кисло. А то и приходилось уже. Сколько времени провёл Алей неведомо где? Осень сказала ему, какое сегодня число, но он успел забыть. «Вася говорил, что позвонит мне на следующей неделе, – вспомнил Алей, – значит, не больше недели потерял. Всё равно много».

Луша опередила хозяина, ткнулась мордой Алею в бедро, а потом поставила лапы ему на плечи. Тот едва увернулся от мокрого языка, отпихнул собаку и сурово сдвинул брови, уставившись на Комарова.

– Ты что, – поинтересовался Алей, – так и сидишь здесь? Меня дожидаешься?

Лёнька остановился, задыхаясь, согнулся, упёрся руками в колени.

– Ага, – выдохнул он и зачастил: – Алик, а ты где был? Ты к Иньке в лагерь ездил, да? А ты его не привёз? А ему там нравится, да, там хорошо? Алик, а там телефона нет, что ли? Там телефоны отбирают? Почему он мне не звонит?

Алей прикрыл глаза. Он хотел остаться спокойным и благожелательным, чтобы не пугать Лёньку, но не сумел: скривился, оскалился, отвернул лицо. К досаде и бессилию теперь добавился стыд. Не смог. Не справился. Не вернул маленькому часовому его знамя, его лучшего друга…

– Да, – через силу соврал Алей, стараясь, чтобы голос звучал ровно, – там отбирают телефоны.

Лёнька выпрямился и повесил голову. Сжал кулаки. И уже не понял, не увидел Алей – почувствовал и прочитал, точно отсканировал, что Комаров стиснул зубы и подавил гневный вздох. Испытание, выпавшее на долю друга, он переживал так, будто сам был там, в мрачном полувоенном лагере. Не мог помочь другу Лёнька, но не мог и остаться равнодушным.

Он посмотрел на Алея исподлобья, бледными и строгими взрослыми глазами.

– Там плохо, да? – спросил он. – Алик, ты почему его не забрал тогда? Ты обещал.

У Алея пересохло во рту. Он не знал, что ответить.

Летен заглушил мотор по второму разу, вышел из машины и встал у Алея за спиной. Алей беспокойно оглянулся. Мурашки побежали между лопаток.

– Тебя Лёней зовут? – вполголоса спросил Летен. Алей заметил, как Комаров бессознательно выпрямился, расправил плечи. Ни дать ни взять мальчишка из гайдаровских повестей – перед фронтовиком.

– Клён Комаров, – отрывисто сказал Лёнька, пожирая Летена глазами.

– А я Летен Истин. Дядя Летя. Иди сюда, Клён, слушай, – Летен мягко отодвинул Алея в сторону.

Лёнька шагнул вперёд, как из строя.

– Иней, друг твой, – серьёзно сказал Летен, – ни в каком не в лагере. Он попал в беду.

Лёнька раскрыл рот и тут же захлопнул. Сглотнул.

– Мы с Аликом, – продолжал Летен, – делаем всё, чтобы его выручить. Но это очень трудно.

Запоздало Алей понял, что магнетическая воля Летена и его подчинила себе. Критическое восприятие притупилось. «Не надо Лёньке этого говорить! – запаниковал он. – Лёнька же болтун! Растрясёт по всему району! Всех напугает и сам себя напугает…» Но прервать Летена он не мог. Не сейчас.

Жалко и жутко было смотреть, как сереет Клён под веснушками. И всё же спокойная сосредоточенность взрослого передавалась ему. Алей впервые видел Лёньку таким внимательным. Втолковывая Комарову математику, он никогда не мог добиться, чтобы Клён слушал его – так.

– Мы очень старались, но потерпели поражение, – сказал Летен Клёну. – Так бывает. Мы обязательно выручим Инея. Веришь?

Лёнька моргнул. На выцветших морковных ресницах закипали слёзы.

– Верю, – без голоса ответил он и прибавил: – С-спасибо, дядя Летя.

– А теперь самое важное, – сказал Летен и присел на корточки. – Лёня, чем больше людей об этом знает, тем хуже наше дело. Ты уже понял, что все стараются молчать. Даже Алик. Я верю, что ты не подведёшь нас. Никому не скажешь ни слова. Условимся, что Иней сейчас в летнем лагере и ты не беспокоишься о нём. Хорошо?