Уже в который раз он просыпается в холодном поту. Ужасное чудище из его последнего ночного кошмара ясно встает перед ним и приветливо ухмыляется.

— А я кое-что знаю, — медленно цедит оно, издеваясь.

— Что? — пытается он спросить, но вокруг уже никого, лишь ощущение затхлого пещерного воздуха. Лицо монстра напоминает кору дерева, стволообразная шея растет прямо из квадратного торса, затем раздваивается, заканчиваясь двумя отвратительными головами, и вторая голова с женским лицом выглядывает из листвы со словами: «Привет, сука!»

Он вдруг понимает, что это лицо ему знакомо. Тошнотворные ощущения давнего расследования мгновенно заполняют его. Неподвижно лежавший до сих пор, он резко выпрямляется и замирает снова, словно собираясь чихнуть, но вместо этого неожиданно для себя Джек Эйхорд произносит:

— Что ты сказала?

— Ты дерьмо, — говорит она, и он видит толстую пьяную рожу второй головы монстра.

— М-м-м, — с тоской мычит он. Ту женщину звали Мирли, Милдред или Минни, как-то так, а фамилия звучала как название штата. Мирли Калифорния. Мирли Айова, Мирли Миннесота, Мирли Флорида. Точно! Ее звали Милдред Флорида. И перед ним, как на экране, мелькают картины того давнего летнего дня.

— Паршивая сука! — снова повторяет она, обращаясь к высокой стройной девушке с кожей цвета спелого банана.

Толстое лицо Милдред Флориды высовывается из листвы. Она знает, что желтокожая ни за что не оставит своего приятеля, и решает наконец осуществить то, что давно задумала. Она выходит на горячий, залитый солнцем тротуар. Эйхорд мертвеет от ужаса, каким-то уголком сознания поняв, что придется стать свидетелем преступления многолетней давности перед салуном «Серебряный доллар».

Милдред Флорида пьяна в стельку. От нее несет, как от скунса. Она подходит к Лоле и говорит, еле ворочая языком:

— Ты — мерзкая, вонючая, поганая сука! Я заставлю тебя держаться от него подальше!

В ее руке мелькает ярко сверкающий на солнце предмет, и серебристый металл мгновенно окрашивается кровью. Острая сталь вонзается прямо в желтое лицо Лолы. Удар настолько силен, что выбивает глаз из глазницы, и он повисает, отвратительна раскачиваясь.

От горячего летнего полуденного солнца плавится серый асфальт. Милдред Флорида, отяжелевшая с возрастом, но все еще женственная, в ярко-красном платье, нахально ухмыляется, а банановая Лола — Цветок Персика, — от которой всегда исходили ароматы лосьонов и кремов, ошалевшая от боли, пытается понять, что с ней случилось.

С лица ее течет что-то красное, похожее на яркую губную помаду, оставляя на открытом платье безобразные пятна. Милдред исполосовала Лолу лезвием бритвы. Простым лезвием с маленькой пластиковой рукояткой. Все произошло мгновенно: неуловимое движение, разрез — и глаза нет. Пьяная тварь кричит, что перережет лживую глотку соперницы и навсегда заткнет ее сучий рот. Подхватив истекающую кровью Лолу, толсторожая женщина в красном платье дряблой, рыхлой рукой вновь ударяет ее.

— А-а-а! — кричит Лола, сумочка вылетает из ее рук и попадает в толстый живот убийцы. Мелкие монеты рассыпаются и катятся в сточную канаву. Собрав последние силы, Лола делает шаг вперед и направляет свой маленький пистолет прямо в ненавистное обрюзгшее лицо.

— Я покажу тебе, как надо убивать. — И она стреляет. По улице расползается запах дыма, везде лужи крови. Пуля попадает Милдред в рот, оставляя на лице зияющую ужасную дыру.

— Кажется, этот старый мокрый мешок убил меня, я ничего не вижу, — говорит банановая Лола...

Эйхорда охватывает ощущение ужаса. Кивающая тварь, которая прячется в дальнем темном углу, что-то шепчет.

— Что? — спрашивает он. — Да говори же, черт побери!..

— Старый мокрый мешок убил меня, я ослепла, — повторяет Лола и опускается в лужу крови, которая натекла из глазной впадины. Когда появились ребята из полиции, она все еще держала в руке маленький пистолет.

И вновь из угла слышится шепот.

— Ты ведь, парень, из полиции.

— И что?

— Следующим будешь ты.

Душа Эйхорда уходит в пятки.

— Все в норме, — успокаивает он себя, но знает, что в дальних закоулках памяти прячутся фантомы всех преступлений, с которыми ему пришлось столкнуться. И с неизбывной тоской Джек понимает, что никогда не удастся забыть всех этих ночных налетчиков, орудующих среди унылых лачуг проклятых городских трущоб захолустных городков, игроков, ожидающих своего звездного часа в ослепительной мишуре ночной жизни Лас-Вегаса, и эту сумасшедшую, которая только что чудилась ему в ночном кошмаре, и всех тех, с кем еще предстоит встретиться на дорогах правосудия.

— Привет, сука, — совершенно спокойно обратится кто-то однажды к своей жертве, но внезапно вскипит гневом и яростью. И какой-нибудь Кельвин Колорадо или Элла Мэй Мэйн вдруг присвоит себе право распоряжаться чужой жизнью и смертью, вытащив из кармана нечто способное вырезать глаза или оборвать ниточку жизни.

Эйхорд уже не надеется, что сможет со временем забыть звук выстрела и боль впившейся в ладонь рукоятки пистолета в тот ужасный момент, когда он был вынужден сказать: «Я стреляю», и кровь, принадлежащая живому существу, начала бить горячим алым фонтаном, издающим резкий запах. И сказанные уже в полузабытьи слова:

— Господи! Не делай этого! Позволь мне жить! Я еще не готова проститься с миром...

Но постепенно Джеку удается отделаться от наваждения, и его мысли уплывают от салуна «Серебряный доллар» и забрызганной кровью вывески «Пиво из Буффало — 50 центов».

Он сбрасывает с себя одеяло, садится на край кровати и смотрит на спящую Донну. Затем тихо, чтобы не разбудить жену, бредет в ванную. Он включает ледяную воду и подставляет под нее покрытые холодным потом лицо и шею. Как всегда, в первые секунды после сна он верит, что та ужасная арканзасская история только привиделась ему в очередном ночном кошмаре. А если это и не было дурным сном, то он, Эйхорд, сумел вмешаться вовремя. Как в кино, настоящий мужчина — всегда победитель. Но по прошествии этих первых секунд он с тоской понимает, что все это когда-то было наяву: и лужи крови, и ужасный, следящий за ним висящий глаз. А память услужливо предлагает ему подробности нескольких последних нераскрытых еще убийств пестиком для колки льда, которые тоже превратились в ночные наваждения Эйхорда. Пытаясь избавиться от только что пережитого во сне ужаса, он обводит взглядом до мелочей знакомую кухню в надежде зацепиться за что-нибудь мыслью. Внимание привлекает серебристый поднос с жареным хлебом и сосисками. И он замирает, парализованный очередным воспоминанием.

Весь мир уже кажется ему исполненным ужасов и преступлений. Почти в панике он спешит в комнату маленького Джонатана, желая убедиться, что с мальчиком все в порядке, что он не задохнулся во сне и не упал с кроватки. Эйхорд ощущает неприятный холодок между лопатками, когда берется за дверную ручку и медленно поворачивает ее. Он открывает дверь, пристально вглядывается в темноту и впервые с тех пор, как проснулся, глубоко и успокоенно вздыхает.

Оконное стекло отделяло безупречно стерильный кабинет доктора от шумного и грязного города и защищало от приносимых бризом зловонных урбанистических испарений и запаха горящих полей, этой невообразимо вонючей смеси. Давно уже не было дождя, и листва по обочинам дороги иссохла, пожухла, стала ломкой и коричневой. Корни деревьев с трудом вытягивали из земли последнюю, живительную влагу. Прекрасная плодородная почва покрылась безобразными трещинами. Несчастные животные были буквально при последнем издыхании.