Вы слышали когда-нибудь о боцмане Катраме?.. Не слыхали, нет?.. Тогда я расскажу вам об этом старом морском волке, с которым избороздил в морях не одну тысячу миль.

О прошлом его мне, по правде говоря, ничего не известно — даже имени его настоящего никто на судне не знал. Не знали мы и в каком городе или в какой деревушке он родился, если боцман наш вообще мог родиться не в морской пучине, а на земле. Но одно могу сказать точно: это был превосходный моряк, один из тех мореходов старого закала, которые отдали морскому делу всю жизнь и разбирались в нем досконально.

Сколько лет было боцману Катраму? Этого тоже никто не знал. Даже те, кто знакомы были с ним очень давно, даже и они помнили боцмана уже старым. Борода у него была совсем седая, маленькие колючие глазки сурово поблескивали из-под набрякших век, а морщинистое, продубленное всеми морскими ветрами лицо напоминало древний пергамент.

Но годы не согнули его. Нет, они еще не сломили этого старого морского волка! Правда, двигался он по палубе как-то боком, наискосок, точно морской краб, но держался на ногах еще крепко, а силой в плечах не уступал молодым.

Ну и медведище был этот боцман Катрам! Суровый, как железо, молчаливый, как скала, он внушал уважение всем нашим матросам, которые с почтительной опаской относились к нему. С морской стихией он был на «ты», и чувствовал себя в ней, как дома. Ни один самый страшный шторм не мог вывести его из равновесия, и чем больше во время бури бледнели лица других моряков, тем спокойнее и веселее делалась его морщинистая физиономия.

Многое испытавший и много переживший за свою долгую морскую жизнь, боцман не страшился уже на свете ничего, но был очень суеверен, как и все старые моряки. Он верил в Летучего голландца, в морского царя, в коварных сирен, что завлекают мореходов в пучину своим сладкоголосым пением, верил в заклятия и заговоры, во всяких духов и привидения, хотя рассказывать об этом и не любил. Молчаливость была его второй натурой — никакими силами невозможно было его разговорить. Каждое слово приходилось клещами вытаскивать, а чаще он вообще обходился без слов, уповая лишь на жесты и мимику.

Шумных компаний и пустых разговоров боцман не терпел, предпочитая им философское одиночество. А его темная и тесная боцманская, похожая на нору, подобно бочке Диогена, служила ему убежищем. Казалось он просто не может жить без этого запаха канатной пеньки и смолы, которыми вся она насквозь пропахла. Поэтому, наверное, к нему и приклеилось его вечное прозвище Катрам[1], давно заменившее его настоящее имя.

Никто никогда не видел, чтобы боцман сходил на берег в порту — к суше он испытывал какую-то странную неприязнь, точно и знать не хотел о ее существовании. Как только судно приближалось к берегу, боцман делался вялым, мрачнел и вскоре исчезал в своей темной каморке, из которой его уже невозможно было выкурить. Пытались некоторые, но Катрам впадал в такой гнев, так яростно сжимал свои крутые кулачища, что любой приставала тут же испуганно замолкал, поспешно ретируясь от греха подальше.

И во все время стоянки, передав свои полномочия одному из старших матросов, боцман Катрам даже не появлялся на палубе, а забившись в боцманской, отдыхал на свой лад. Часами хрупал он своими желтыми, как у дикого кабана, но еще крепкими зубами сухари и с видимым удовольствием потягивал из бутылки легкое кипрское, единственное вино, которое он признавал. А в перерывах покуривал свою трубку, такую же старую и заскорузлую, как и он сам.

Но стоило лишь загреметь в клюзах якорным цепям, как только начинали хлопать и распускаться паруса на реях, его седая голова со всклокоченной бородой осторожно появлялась из люка. А убедившись, что корабль действительно готов выйти в открытое море, он тут же появлялся весь целиком и немедленно приступал к своим обязанностям.

И сразу делался другим человеком. Если, приближаясь к земле, боцман, можно сказать, старел лет на двадцать, то в тот момент, когда корабль брал курс в открытое море, сразу настолько же молодел. Матросы шутили, что он, наверное, и родился-то в море от сирены и какого-нибудь морского духа — настолько невозможно было представить его живущим на земле.

Откуда взялась у боцмана Катрама эта странная неприязнь, которую он питал к суше? Никто не знал, и я не больше других, хотя не раз подступался к нему с расспросами. Но он в ответ лишь мрачно смотрел на меня, ворчал что-то глухо себе под нос недовольный, и под первым попавшимся предлогом норовил побыстрее скрыться.

Впрочем, служака он был отменный, в морском деле не знал себе равных, за дисциплиной и порядком на борту строжайше следил. И зная это, наш капитан уважал и любил его, прощая старому морскому волку все эти странности. Что же касается молодых матросов, те не очень-то осмеливались приставать к нему, опасаясь тяжелого боцманского кулака, с которым некоторые были знакомы по опыту.

Но однажды, когда мы шли из Красного моря в Индию, с боцманом случилось нечто настолько из ряда вон выходящее, что событие это произвело форменный переполох на борту. Катрам был найден мертвецки пьяным на полу в углу своей боцманской. Как же этот медведь, который к тому же пил всегда только легкое кипрское, которого еще никто не видел шатающимся, как же он мог набраться до такой степени, что, забыв морской устав и свои обязанности на борту, валялся на полу, как последний пьянчуга?

Случай серьезный. Тут наверняка была какая-то нешуточная причина, и наш капитан, который не мог этого так просто оставить, назначил расследование сего происшествия. Следствие сразу же привело к неожиданному и отчасти даже комическому результату: боцман напился по ошибке. Какой-то шутник из матросов подменил бутылку его легкого кипрского вина бутылкой крепчайшего рома, и старый морской волк выпил с устатку весь этот ром, даже не заметив подмены.

Боцману, который в стельку напился во время плавания, это никак не могло сойти с рук. А тем более Катраму, который сам был строжайшим блюстителем дисциплины на борту, сам никому бы не простил такого. Какой дурной пример для наших молодых моряков! Что было бы с морской дисциплиной, если бы его простили!

Узнав эти подробности, капитан приказал, чтобы боцмана, как только он немного проспится, привели на палубу, а весь экипаж собрался для суда над ним. Часа через два, еще обалдевший от этого обильного возлияния, которое так коварно свалило его, ужасно мрачный и весь взъерошенный, Катрам появился на палубе. Он был страшно зол и в то же время подавлен случившимся. Его маленькие медвежьи глазки перебегали с одного на другого, как бы желая обнаружить виновника этого розыгрыша, и попадись тот ему под горячую руку, расправа была б коротка.

Выйдя вслед за тем из своей каюты, капитан молча указал ему на бочонок, поставленный у основания грот-мачты, а экипаж тем временем собрался на палубе и сгрудился вокруг него. Все это выглядело довольно зловеще, но вместе с тем и слегка театрально, поскольку многие знали уже, чем кончится дело и втихомолку от боцмана перемигивались друг с другом.

— Итак, папаша Катрам, — мрачным голосом сказал капитан. — Вам известно, что морской устав требует примерно наказать моряка, который напился во время вахты на борту?

Старый морской волк опустил глаза и кивнул утвердительно. Он был красен, как рак, и готов провалиться сквозь землю.

— Виновен ли этот человек? — сурово возвысил голос капитан, обращаясь ко всему экипажу, который перешептывался и посмеивался, наблюдая за этой комедией.

— Да, да!.. — гулким хором подтвердили присутствующие.

— Если бы ты был молод, папаша Катрам, я велел бы заковать тебя в цепи и двенадцать суток держать под арестом. Но ты слишком стар, да и впервые за долгую морскую службу случилась с тобой такая незадача. Поэтому я назначаю тебе другое, более легкое наказание: ты должен на двенадцать вечеров развязать свой засохший от долгого молчания язык и каждый раз рассказывать нам по одной увлекательной морской истории. Итак, усаживайся поудобнее, папаша Катрам, раскури свою старую трубку и расскажи нам двенадцать самый интересных историй из своей долгой жизни — ведь у тебя их, должно быть, немало… Эй, стюард! Принеси-ка бутылочку самого лучшего кипрского вина, чтобы язык этого старого медведя размяк на время рассказа. А ты, боцман, давай, начинай!..