— А! а! — сказал атаман, — вот здесь-то сераль, черт возьми! Нужно посмотреть это хорошенько, Картаут, принеси-ка мне фонарь! — Крикнул он своему прислужнику, фонарь тотчас был принесен и Брюлар начал осматривать. Представьте себе около двадцати негритянок от семнадцати до двадцати двух лет, стройные, рослые, здоровые и полные молодые девушки, с красивыми лицами, прямыми и тонкими носами, высоким лбом, покрытым густыми длинными черными волосами, лоснящимися как воронье крыло. А какие глаза! Пламенные, сверкающие! Розовые губы, между которыми белел ряд жемчужных зубов.

Если бы вы видели их, всех этих негритянок, странным образом освещенных дрожащим светом фонаря Брюлара! Одни из них, едва прикрытые лоскутом пестрой ткани, показывали круглые и полные плечи, другие закрывали руками свою прелестную грудь, третьи...

Одним словом, вид этих черных красавиц так прельстил Брюлара, что он сказал своему прислужнику Картауту:

— Сведи-ка ко мне в каюту вот этих двух мамзелей, — и он указал на них ему дубиной, ударив их по спине.

Картаут отпер запоры, и погнал перед собой этих двух бедных девушек, печальных, полунагих и робких.

При виде их, входящих по узкой лестнице каюты, тусклые глаза атамана заблистали подобно двум горящим уголькам.

Он последовал было за ними, но сделав несколько шагов вперед, был остановлен странным и ужасным зрелищем.

Читатели наши вероятно помнят того высокого красивого негра, которого покойный шкипер корабля «Катерина», господин Бенуа (царство ему небесное!), купил у маклера Ван-Гопа, Атар-Гюля, столь внезапно разбуженного дубиной Брюлара, за то, что этот негр осмелился смеяться перед ним во сне.

Отделенный от прочих неизвестно по какой причине, он был помещен близ выхода на палубу.

Проходя мимо него, атаман поскользнулся, споткнулся и упал на пол ругаясь и заклинаясь.

Поднявшись на ноги, он увидел свои руки, запачканные кровью, и Атар-Гюля, лежащего почти без дыхания.

Он подошел к нему, и рассмотрев хорошенько, увидел, что несчастный прокусил себе жилы на руках зубами, чтобы изойти кровью и умереть.

— А, собака, проклятая! — воскликнул атаман. — Ты хочешь лишить меня двух тысяч франков! Нет брат, постой! Я не дам тебе умереть! — Эй, Картаут, скорей сюда!

Прислужник, поспешно прибежал.

— Ступай на верх в каюту и мигом принеси мне оттуда два носовых платка, корпии и кусок жеваного табаку... — ибо нечего делать, пришлось самому быть лекарем.

Когда Картаут принес все требуемое, то Брюлар проворно перевязал искусанные руки Атар-Гюля и остановил кровотечение.

— Теперь, — сказал атаман двум из своих разбойников, — свяжите руки этому черномазому черту, да отнесите его на верх на палубу... ему надобно проветриться.

Разбойники унесли Атар-Гюля почти бездыханного: оживленный свежим ветерком, он открыл глаза. Это был как известно человек высокого и крепкого телосложения, не уступавший ни в чем Брюлару.

По знаку атамана все разбойники удалились, и оставили его одного со своим пленником.

Атар-Гюль также пристально смотрел на него.

Эти два человека должны были непременно полюбить или возненавидеть друг друга с первого взгляда.

Они возненавидели. Это ощущение было мгновенное, но выразилось различным образом у каждого из них. Глаза Брюлара засверкали, губы побледнели. Напротив того, Атар-Гюль остался спокойным и равнодушным, и даже кроткая улыбка появилась на его устах. Взоры его сперва неподвижные и проницательные, устремленные на атамана, вдруг сделались умоляющими и боязливыми, и негр, с выражением глубокой покорности, протянул свои руки Брюлару.

Однако ненависть Атар-Гюля была неизъяснима. Но хитрая смышленость дикого человека показывала ему, что для удовлетворения этой ненависти нужно было притворяться и идти мрачными и далекими извилинами. И лицемерие, столь же искусное в диком как и в образованном состоянии человечества, очень помогло ему в этом случае.

— Это трус! Он боится меня, он просил о пощаде, — сказал Брюлар, — а я полагал его лучше, впрочем и то правда, что это дикий скот и не способен чувствовать ни гнева, ни ненависти.

Это ложное предположение погубило Брюлара, с этого времени Атар-Гюль стал гораздо выше его.

Атаман, не почитая его достойным своей злобы, обернулся к нему спиной и отошел прочь.

В это время он вспомнил, что негры его со вчерашнего дня еще ничего не ели, а потому позвал одного из разбойников, умевшего говорить по-намакски, и велел накормить их.

Через час после этого негры получили по порции воды, трески и сухарей и приходили кучками от двенадцати до пятнадцати человек дышать свежим воздухом на палубу корабля.

Эти бедные невольники грелись под благотворными лучами солнца, забывая темную и сырую тюрьму свою под палубой. И смеялись от радости своим глупым и бессмысленным смехом, видя над собой лазуревое небо и показывая на него пальцем друг другу.

После того пригнали также на палубу и женщин проветриться и отдохнуть.

— Капитан, — сказал один разбойник Брюлару, — послушайте-ка... — и он прошептал ему что-то на ухо.

— В самом деле? — отвечал атаман, — постой же, я дам ему! Поди сюда, Сухой, — сказал он, обратившись к одному из матросов своих, прозванного неизвестно почему Сухим, хотя он был очень толст... — Поди сюда! Как осмелился ты, бездельник, прикоснуться к одной из тех женщин, которых привели в мою каюту? Разве ты не слышал моего приказания, которое должно быть священно для тебя!

— О! священно! священно! похоже на то...

И матрос хотел прибавить еще какую-то насмешку, но атаман, ударив его сильной рукой своей, опрокинул на палубу.

Упрямый Сухой, поднимаясь на ноги, продолжал ворчать, упрекая атамана в несправедливости.

— А! ты еще умничать стал, постой же, я дам тебе, ты получишь ее!

— Негритянку? — спросил Сухой.

— Да!

Но в этом «да» заключалась ужасная насмешка, которая заставила невольно вздрогнуть матроса.

Брюлар отвернулся от него и продолжал разговаривать с другими разбойниками.

— Итак, ты говоришь, что две негритянки не хотят выходить на верх?

— Я не говорю, не хотят, капитан, а говорю, что не могут, потому что они умерли.

— Черт возьми! И из хорошего разбора?

— Одна была ничего, порядочная, а другая так себе, худенькая.

— И на третий день уже! тысяча чертей! Ну что, если они все начнут дохнуть! От чего они умерли, от жары или от голода?

— Я думаю, что от голода и от жары.

— Выкинь же их скорее оттуда, они перепортят мне остальных.

— Слушаю капитан. Правда они уже начали попахивать...

Через десять минут, два матроса вынесли на палубу тела умерших негритянок, и хотели бросить их в море.

— Постой! — сказал атаман.

Матросы опустили тела опять на палубу.

— Сухой! — закричал Брюлар, — тебе приглянулись негритянки, я на тебя вовсе не сержусь за то, а чтобы доказать тебе мою снисходительность, то вместо одной даю тебе двух, привяжите его к бочке вместе с этими двумя трупами и бросьте в море!

— Живого? — спросил с беспокойством один из разбойников, бывший в большой дружбе с Сухим.

— Разумеется! — отвечал атаман, уходя в свою каюту.

После этого раздались вопли, ужасный крик, мольбы и ругательства, наконец, шум падающего в воду тяжелого тела, всплеснувшего брызги на палубу.

Тогда Брюлар вышел опять на верх и, указывая разбойникам на бочку, плавающую уже далеко от них по морю, и на несчастного Сухого, который, сверкая глазами и ломаясь на трупах, к коим он был привязан, испускал ужасные, отчаянные вопли, сказал:

— Да послужит это вам примером, мошенники! вот что значит не исполнять приказания вашего великого атамана, впрочем, он не умер с голоду, — прибавил Брюлар улыбаясь.

Через несколько минут после того бочка едва чернела, в далеке на середине океана, и вскоре исчезла совершенно с заходом солнца.

Наступила ночь. Огонек опять засветился в каюте Брюлара. Этот огонек и уединение сильно возбуждало любопытство разбойников, что такое делал он там каждую ночь? Зачем он так старательно запирался? Ибо он под страхом смертной казни запретил входить в свою каюту, за исключением особенных, важных и не терпящих отлагательства происшествий, в противном случае, нарушитель его приказаний был бы немедленно выброшен в море! Такую силу и власть умел приобретать атаман над разбойниками, слепо повиновавшихся ему.