Пощечина была внезапной, звонкой и острой, как выстрел. Касси схватилась за щеку, и ее взор полыхнул ненавистью. В былые времена служанка долго и тайно зализывала бы свои раны, но сейчас все изменилось.
Касси решительно подошла к гардеробу и открыла дверцы. Негритянка хорошо знала, какие платья сидят на ней лучше всего: бледно-розовое муаровое с оборками из французских кружев, сливочно-желтое из шуршащей тафты и переливчато-зеленое шелковое. Она вытащила их наружу и небрежно перекинула через руку.
Сара не поверила своим глазам.
— Что ты делаешь?!
— Я собираюсь замуж, и мне пора приодеться!
Сара побледнела. Все, прежде казавшееся таким определенным и прочным, постепенно размывалось, словно берег моря во время шторма, оставляя после себя лишь обломки и комья грязи.
— Положи одежду на место! Это не твои вещи!
— Пусть забирает, что хочет, и уходит из дома, — послышался голос.
В комнату вошла Айрин и остановилась, глядя на Касси и Сару.
Негритянка смешалась, но решила не уступать. Швырнув одежду на пол, она переступила через нее и дерзко заявила:
— Да, я уйду и ничего не возьму. У меня будут новые платья, получше этого старья!
— Уходи, если не помнишь добра, — сказала Сара.
— Добра? — губы горничной изогнулись в усмешке. — Вы считали меня своей вещью! Я с детства работала на вас за объедки с вашего стола, обноски с вашего плеча, а еще — за пощечины! С вами останется тот, у кого короткая память, кто готов заживо похоронить себя в Темре! А я хочу повидать иные места и других людей!
Когда Касси вышла, гордо вскинув голову и хлопнув дверью, Сара бессильно опустила руки и произнесла:
— Меньше всего я ждала этого именно от нее.
— А я — наоборот. Это она выдала нас с Аланом. Не из-за злобы, а просто для того, чтобы посмотреть, что с нами будет. Я бы позволила ей сделать выбор, дабы узнать, что станет с ней.
Саре сделалось жутко. Айрин все помнила и никому ничего не простила. Она не сломалась, выплыла из пучины и, кажется, даже преумножила силы.
— Ты тоже меня ненавидишь? — прошептала Сара.
Айрин молчала, и это молчание было таким пронзительным, что у Сары зазвенело в ушах.
В тот же день отряд сержанта Трамбала снялся с места. Майор Эванс остался в доме под охраной дюжего солдата.
Касси собрала свои вещи и стояла на крыльце, ожидая Робина Трамбала, отдававшего последние распоряжения. Она не стала ни с кем прощаться, и никто не сказал ей ни слова. Только Арчи не выдержал, подошел к бывшей горничной и заметил:
— Ты совершаешь большую ошибку.
Касси раздула ноздри и бросила:
— Ошибку совершают те, кто остается в доме, где живет сумасшедшая! Запомни, она может и убить!
— Ты говоришь о мисс Айрин? — тихо спросил Арчи.
Касси рассмеялась.
— Странно, что ты сразу догадался, кого я имею в виду!
— Думаю, ты вернешься. Темра тебя не отпустит, — веско произнес Арчи и скрылся в дверях.
Когда отряд выехал со двора, обитатели поместья вздохнули с облегчением. К несчастью, никто из них не слышал разговора двух солдат, один из которых предложил другому забрать с собой Лилу.
— Меня зло берет, как подумаю, что нам не разрешили тронуть ни одной темнокожей! Эта — самая хорошенькая. Сейчас она в кухне, я видел. Там есть черный ход — заткнем ей рот и потихоньку вытащим наружу. Отвезем подальше, наиграемся, а после отпустим.
— А как же майор и сержант?
— Майор вот-вот отдаст Богу душу, а сержант не видит никого и ничего, кроме своей черной мадам!
— Да, вот он-то свое получил!
Лила хозяйничала на кухне. Когда янки обосновались в Темре, у Бесс окончательно опустились руки. Она не хотела и не могла ничего делать, только лежала в своей каморке и охала.
В былые времена даже господа не смели вторгаться в ее царство: разве что мисс Белинда, а после мисс Сара заглядывали, чтобы обсудить меню. День ото дня она жила среди горячих испарений, чувствуя себя в своей стихии. Когда жара становилась невыносимой, Бесс закатывала глаза, расстегивала блузку и проводила полотенцем по своей необъятной черной груди. И даже такие минуты казались ей божественными.
Вид радостно булькающих, источавших дивный аромат котлов всегда вызывал в ней благоговение. А теперь жадные янки запускали в них немытые руки; они ели, как свиньи, жир капал на прежде чистый, как стеклышко, пол. Они перетряхнули все коробки и банки, рассыпали драгоценные специи.
И все-таки Лила чувствовала себя вторгшейся в святая святых. Когда Бесс варила патоку, медленно, со знанием дела помешивая темную массу, с восторгом наблюдая, как она густеет, Лиле казалось, что негритянка готовит ту самую глину, из какой Господь вылепил их черные тела!
С приходом янки все изменилось. Поразительно, как быстро гордый, богатый дом превратился в обшарпанный, неухоженный вертеп с облупившимися потолками, выбитыми стеклами и потрескавшимися стенами!
Когда чьи-то грубые руки схватили Лилу, она лишилась дыхания. Она увлеклась, вспоминая прошлую жизнь, и позабыла об осторожности, забыла то, что говорила ей мать. Янки — гиены, с ними надо быть начеку.
В это время Сара, решившая дать отдых Нэнси, сидела возле постели майора Эванса. Она чувствовала, как на дне души шевелится что-то темное. Она могла чего-то не любить, но не умела ненавидеть. Однако сейчас ей хотелось взять у Айрин револьвер и стрелять вслед солдатам до тех пор, пока последний из них не упадет посреди хлопкового поля!
Янки оставили им немного продуктов; лошадей, домашнюю скотину и птицу забрали. Что не унесли, то испортили: казалось, безнаказанные разрушения доставляют им особую радость. Подобно жестоким, невоспитанным детям, они крушили и громили все вокруг.
Сара с удовольствием задушила бы и лежащего перед ней человека, если б его жизнь не являлась, хотя и не слишком надежным, залогом их безопасности.
Между тем майор неожиданно открыл светлые, прозрачные, как летнее небо, глаза и промолвил:
— Это вы, мисс? Боюсь, мои дни сочтены, потому хочу продиктовать вам письмо, которое прошу отослать моему отцу.
— Вам известно о том, что ваши люди уехали? — жестко спросила она.
— Да. — Он опустил ресницы. Его лицо было бесцветным, как лицо застиранной тряпичной куклы. — Я их отпустил. Они рвутся вперед, им незачем ждать моей смерти.
— Надеюсь, они встретят на этом пути именно то, что заслуживают.
Сара взяла бумагу. Она не испытывала ни капли сострадания к тающему на глазах человеку, но ей было любопытно, что же он продиктует.
К ее удивлению, он произнес почти такие же слова, какие нашла бы она, обращаясь к своим родителям. Он говорил не о жестокой войне, а о прекрасном прошлом, вспоминал родной Нью-Йорк, рассуждал о мире, который распался у него на глазах. Его речь была правильна, выражения — поэтичны и красочны.
— Как подписать письмо? — сухо спросила Сара, когда майор умолк.
— «Ваш любящий сын Тони». И еще… когда я умру, срежьте прядь моих волос и положите в конверт, если… не побрезгуете.
— Почему вы решили, что умрете?
— Мне не становится лучше. Эта погода, холод и сырость… Я всегда считал себя крепким, но, видно, эти края мстят мне за то, что вторгся в них без приглашения.
— Янки… то есть ваши люди еще могут явиться сюда?
— Вполне возможно. Армия растянулась на многие мили.
— Тогда для нас выгодней, чтоб вы жили, ибо тогда солдаты не растащат продукты и сохранят нам жизнь. А еще — не сожгут дом, — в ее словах, в ее тоне был нескрываемый, больше того — показной расчет.
Тони Эванс молчал, и Сара спросила:
— Почему вы вступили в армию? Если я не ошиблась, вы не из бедной семьи? Вполне могли бы откупиться и не идти на войну!
— Вы не ошиблись. Мой отец — состоятельный человек. Я решил участвовать в войне, потому что любил свою родину, не желал ее раскола и хотел сохранить правление, которое казалось мне самым лучшим в мире. Я свято верил в слова Декларации независимости, что висит на стене Капитолия в Вашингтоне, слова о том, что все люди рождаются равными и свободными. Я не подозревал, что в мире столько несправедливости, что война так бесчеловечна и безрассудна.
