— И ушел я из дому... Матери только жалко было. Ну, да у нее еще три сына осталось, пригожих да к делу способных. А меня солдаты с собой взяли, да в тот же день форму выдали. Ух, что за красота! Штаны красные, из кожи, говорят, да мягкие такие!.. Рубаха беленькая. Поверх нее — камиза, сама синяя, да на ней узор бело-красный. Обалдел я до потери сознания. Да в такой одеже я — принц! И за все это только одно требуется — барабанить! Дали мне барабан огромный, в пол-меня ростом, палочки красивенькие такие, и велели стучать ими по барабану, как я сам умею. А я умел... Слух у меня сроду хороший был. Собралась вокруг меня солдат сотня. Ну, может, и меньше, но я ж малый еще был... Все агромадные, в стражу епископскую абы кого не брали. Все в гербы да железо наряженные. И все меня одного слушают. Тра-та-та-та, тра-та-та-та, тра-та-та-та-та-та-та-та! Господи, счастье-то какое...

Сиплый голос бывшего барабанщика дрожал, грубое лицо кривилось в презрительной гримасе.

— Назавтра ушел из города герцог Йорк со всем войском своим. И я с ними ушел. Так и красуемся на дороге: впереди знаменщики едут со стягами герцогскими, потом лорд самолично и оруженосцы его, потом рыцарей придворных с десяток на конях разубранных да разукрашенных, а потом — я! С барабаном. А уж за мной в трех шагах пехота идет, великаны те самые с гербовыми кирасами... Но они — за мной! А я — первый! Тра-та-та-та, тра-та-та-та...

— Ах, хорошо же солдатское житье! И есть тебе дают, и на постой ставят, и денег ни за что не потребуют. То есть от меня, мальца, никто денег не требовал, а как с остальными, о том по дурости да малолетству я думать-то не умел... Лорд ко мне благоволил, и денежку какую-ни то иногда давал. Пирожок на рынке купить, яблочка вкусного или там чего... уж не помню. Помню, голова у меня от радости кругом шла, ног под собой не чуял, шагал себе и шагал, один только свой барабан и слышал. И солдаты не обижали. Великаны, они вроде Джона нашего, вообще-то добрые, ежели их не трогать. А я им дурного ничего не делал, лорду не ябедничал, какое мне дело, какие девки в казарме, я их и в глаза не видел. Я, дитенок дурной, один свой барабан и видел, даже на мечи-луки смотрел, что на котлы у отца в работе — лежит себе али стоит, мне оно сто лет не нужно, мне бы барабан в целости да чистоте содержать. Да чтоб звучал, точно колокол...

— Стражу свою лорд Йорк набирал чуть не со всего мира. Были парни с валлийской земли, были горцы из скоттов, были и из-за моря. А самый рослый солдат вообще был из земель сказочных, где полгода зима, а летом по огромным лугам бродит сотнями дикий скот, причем быки отдельно, а коровы отдельно... Вот вам крест, так он и сказывал! А еще, говорил он, там в реках находят жемчуг, а янтарь, солнечный камень, лежит иногда просто в песке на берегу моря... Никто, конечно, не верил... Племя их, ежели помню, русами себя называет. Не знаю, правда ли. Всякое на свете бывает... Он меня вроде как перекрестил. Смеялся он надо мной: «Какой ты Вилл! Вилл — это у мужика, сено сгребать да навоз кидать. А воин должен быть Билл!» Сказал он мне, что Билл — это по-ихнему, если бить крепко, мол, бум, бум-бум... И всем понравилось. Стали меня Биллом кликать, звонко так, точно барабан! Шагают иногда, да и припевают себе, чтобы веселее. И про меня песенку сложили веселую:

Билл Кеттл

Бил в котелок

Кашу съел

Котел истолок

Бил-бил,

Столок в порошок

Дали новый,

Вот хорошо!

Стихи из уст угрюмого Вильяма прозвучали издевательски весело. Ни один из присутствующих не позволил себе даже смешка, хотя мотив и впрямь был радостный и беззаботный.

— А самого его, ни за что не поверите, как звали. Илл. Просто Илл, или даже Илл-и-я... Хороший он был человек. Добрый. И солдат верный. Когда через пару лет убили нашего архиепископа, а потом лорды со всей страны на нового короля Джона поперли, он первым погиб, лорда Йорка от стрел собой защищая... Не защитил. Погиб Йорк, рыцари его и пол-войска. Остальные во все стороны прыснули, гады. Увидел я тогда, что луки да мечи с людьми делают. Да и сам уже кое-что умел... Илл меня не зря целый год наставлял. Скинул я барабан, вижу, смерть моя топором замахнулась, жить всем хочется, и пустил в ход его науку. От такого, как я, и не ожидали... Потому уцелел. Сумел уйти, скрыться, выжить!

Он снова начал хрипеть. Опять Мозес поспешно дал ему молока, на этот раз даже с медом, по совету старого Маркуса, что по случаю оказался в коридоре. Через минуту Вильям продолжал:

— Не выжить, однако, одному, да еще мальчишке... Таких, как я, с боя вышедших почти целыми, собралось много... Кто с одной стороны воевал, кто с другой... Не разберешь. А только жить надо, есть хочется, холод, грязь, приют нужен да раны залечить!.. Вот и сбивались в банды, хоть бы и для того, чтобы другие такие же не убили за сапоги да рубаху без дыр. Зиму прожили. Как — не помню. Но по весне, по четырнадцатому своему году был я еще жив... На беду свою и других людей. Потому что банда моя на большой тракт вышла и, точно настоящее войско, на север подалась. Там, мол, земля покуда еще родит и у людей есть, чем кормиться. Даже барабан мне отыскали, чтоб, значит, шаг отбивал: Трам-та-та-там! Трам-та-та-там!.. Я и отбивал, дурья башка. Шли мы целый день, а под вечер показался вдали манор. Хороший такой манор, целый весь, не горелый, да поля вокруг вроде как и не топтаны... Остановились мы. Атаман, он не из наших был, не из Йорковых, однако же воин видный, в летах, велел до темноты ждать. А как стемнело, взял он меня, повел за собой к манору и велел через стену лезть да ворота открыть. И я открыл!.. И вся банда в тот манор ринулась.

Жили там люди, в маноре том... Хозяин с женой да пятью дочками. Слуги. Может, и еще кто... Только никого больше там нет. И ничего. Как уходила наутро банда под барабан, одни головешки тлели. Вот так.

Опять шагали мы по дороге. Я за палочки барабанные обеими руками держался. Сами они били, сами плясали, как скелеты на кладбище... Я под эту проклятую музыку только ноги переставлял, чтоб не упасть. Знал: упаду, растопчут меня. Даже и не заметят, как растопчут...

А под вечер увидал я новый манор. И опять велено было стать лагерем дотемна. Снова тащил меня атаман открывать ворота, я точно мертвый был, даже барабан с шеи не снял, так и болтался он на мне... Только когда дошли до стены, стал я столбом. Не полезу. Хоть ты меня убей. Он, может, убил бы, если бы не вдвоем мы там с ним были. Замахнись он, я бы сбежал, поди меня догони, дядька старый! Так он в уговоры ударился. Мол, дружба солдатская, да друзья с голоду подыхают, а я тут, мол, кочевряжусь... Слушал я, слушал, да и опомнился! И ударил мой барабан тревогу! Тра-та-та-та! Тра-та-та-та! Вставайте, люди, на вас банда идет! Тра-та-та-та-та-та-та-та!!!

...И кинулся бежать атаман. Только не убежал далеко. Видать, знали уже про нашу банду да про манор, про тот, первый... Ворота в секунду разлетелись, выскочили оттуда конные, человек, может десять, а может, дюжина... Увидали, как он удирает, дурень, сам же на лагерь и навел. Зарубили нашего атамана и полбанды на месте положили. Но — не всех.

Меня-то они и не заметили. И за то спасибо... Зашагал я один вперед, но недалеко ушел. Товарищи-то, кто жив остался, поняли, кто виноват, и скоренько меня поймали. До леса на аркане тащили, там в грязь кинули и ногами каждый по мне прошелся. Так у них предателей бьют, кто своих выдал. Потоптали, подняли и на осине повесили. Вот так...

Хриплый голос умолк. Вильям Кеттл выпил остатки молока с медом, но продолжать не стал. За него продолжил Маленький Джон:

— Это все чистая правда. Я это все видел. Как били его, как топтали и как вешали. Я недалеко был, в кустах прятался. Мы как раз с парой друзей на юг выбрались, кое-кого навестить... И вообще... И я сам вынул его из петли. Не умели они вешать, шею сломать сразу не смогли. А может, и не хотели, сволочи... Вот с тех пор он и хрипит. Жив остался, теплой водой его отпоили, там она тоже наверх выходит...