— Для «Дейли уоркер», — заметила Джин, — это тоже только вопрос времени — разобраться, что к чему.

Мы прихватили с собой кучу бумаг, полученных от комиссии, и во время ленча остановились перекусить в Стокбридже. Отсюда ехать оставалось немного.

Холодные пальцы зимы крепко вцепились в белое горло земли. Деревья стояли совершенно голые, а видневшиеся из-под снега охряные клочки земли были отполированы сырыми ветрами. На окрестных фермах стояла тишина, а деревушки были настолько пустынны, что казалось, будто их обитатели разуверились в приходе весны.

Тюрьма расположилась на небольшой возвышенности в дальнем конце долины. Она представляла собой единственную психиатрическую тюрьму (строгого режима), которая находилась в ведении армии. Современные строения, окрашенные в светлые цвета, двор, украшенный абстрактными скульптурами и двумя фонтанами, которые включались при посещении тюрьмы важным визитером. Вдоль подъездной дорожки тянулись клумбы — в настоящее время голые и коричневые — которые формой и размерами напоминали свежие надгробия. Секретарь губернатора уже ждал нас у главного входа. Все окружение носило некий кафкианский характер, ибо было несколько громоздко для пребывания тут человеческих существ, и повсюду одуряюще пахло эфиром.

Секретарь губернатора вручил нам большой конверт. Сам он был невысоким симпатичным человечком, напоминавшим игрушку из пластмассовых деталей; пальцы его беспрерывно двигались, словно к ним приклеилось что-то липкое, и он старался очистить их. Протянув мне свою суетливую ручку, он позволил пожать ее. Затем он отдал поклон Джин и, зайдя в караульное помещение, вручил нам экземпляр правил поведения в тюрьме, который мы подписали, Джин, в свою очередь, продемонстрировала бумаги из медицинской комиссии и чуть ли не ткнула ему в нос паспорт Пайка. Секретарь нанес фланговый удар, представив памятную записку от губернатора, которую нам не довелось видеть. Джин с трудом сохранила самообладание, ставя на ней свои инициалы, но в виде встречного удара предъявила досье от Росса из военного министерства. Секретарь оставил на бумаге свой размашистый росчерк, пока Джин подчеркнуто перебирала фотокопии каких-то документов из кабинета министров, которые, строго говоря, не имели к этой ситуации никакого отношения. Она совершенно точно оценила психологию оппонента, потому что тот сдался, даже не читая их.

— Тут очень удобный кабинет для допросов, — сообщил он. Скорее всего, он был оснащен подслушивающими устройствами.

— Мы предпочли бы встречу прямо в камере, — сказал я. — И может, вы прикажете подать туда чаю?

— Очень хорошо, — согласился секретарь. — Говорят, у вас своя собственная методика ведения допросов. — Он улыбнулся, давая понять, что не одобряет ее.

Я долго ждал его следующей фразы типа «она довольно странная», но он предпочел промолчать. Миновав главный холл, мы оказались в кабинете старшего надзирателя. Крупный мускулистый человек с гирляндой ключей, висевшей до колен, поднялся из-за письменного стола, словно только и ждал нас.

— Проводите этих людей в третье крыло, в секцию специального наблюдения, — приказал наш сопровождающий и вручил надзирателю тонкий листик желтой бумаги с моей подписью. — Этот документ должен вернуться в мой кабинет до того, как леди и джентльмен минуют главные ворота. — Он повернулся к нам с объяснением: — В противном случае вас не выпустят. Ясно, Дженкинс? — снова обратился он к надзирателю.

— Да, сэр, — ответил Дженкинс.

Секретарь губернатора предоставил нам еще одну возможность пожать его суетливую ручку.

— Все это довольно странно, — пожал я плечами.

— Да, — ответил он и мгновенно испарился.

Дженкинс подошел к шкафу, где хранились документы.

— Чаю хотите? — спросил он из-за плеча.

— Да, будьте любезны, — ответила Джин.

Он отпер дверцу и вытащил коробку с сахаром.

— Вам тоже достанется. Приходится запирать, — объяснил он, — а то ночная смена таскает.

Третье крыло предназначалось для заключенных, которые требовали постоянного внимания. Именно поэтому для них выделили отдельно стоящее от всех остальных здание. Зимние холода сделали траву неотличимой от грязи; двор тут был тих и пустынен, без каких-либо примет присутствия садовника или охраны. Обстановка внутри психиатрической тюрьмы напоминала интерьер самой современной начальной школы, из которой убрано все хрупкое и бьющееся. Даже ограда выглядела достаточно изящной, дабы избежать всякого намека на тюремные решетки. Но протиснуться между ее стержнями было невозможно. Повсюду раздавалось позвякивание и пощелкивание ключей, и бросалась в глаза царящая тут стерильная чистота. Когда мы шли вдоль ряда дверей, Дженкинс выразительно произносил название каждого помещения: столовая, зал для собраний, комната для тихих занятий, аудитория, библиотека, физиотерапия, электрошоковая терапия. Складывалось впечатление, что Дженкинса держали специально для посетителей. В коридоре с блестящими натертыми полами, что вел к камере Пайка, висели неплохие репродукции импрессионистов. С внешней стороны дверей камеры была деревянная рамка со вставленной в нее карточкой — имя и номер заключенного, а цвет говорил о его вероисповедании, что сразу же ориентировало тюремного капеллана; другой цветной ярлычок напоминал о специальной диете — у Пайка она отсутствовала. Я заметил, что отсутствовало также упоминание о статье и о сроке наказания.

Камера Пайка была небольшой, но светлой, и кроме того — что показалось мне самым странным в этой тюрьме, — окно располагалось так низко, что из него открывался вид на окружающее пространство, правда, не дальше, чем на десять метров начисто выметенного порывами холодного ветра двора, но в камере холода не чувствовалось. Она была сплошь выкрашена желтой краской, и на полу лежал узкий коврик из кокосовых волокон такого же цвета. На стене висел экземпляр правил тюремного распорядка, напечатанный микроскопическими буквами. Здесь располагалась койка больничного типа, треугольный рукомойник и унитаз со смывным бачком. На другой стене висело распятие, снимок дома Пайка, фотография его жены и портрет королевы в цвете. Рядом с кроватью стояла небольшая лампа для чтения с абажуром, украшенным красными пластиковыми кисточками. Пайк читал роман «Я, Клавдий». Он заложил его кусочком сигаретной бумаги и положил книгу на столик.

Надзиратель невнятной скороговоркой сообщил, что к вам, Пайк, посетители, и попросил вести себя достойно, не нервничать. Пайк, по всей видимости, понял обращенные к нему слова, потому что недвижимо застыл по стойке «смирно». Надзиратель подошел вплотную к Пайку, облаченному в выцветшую армейскую форму, и обыскал его. Его действия не имели ничего ни оскорбительного, ни угрожающего. Скорее, он вел себя как мать, которая счищает с одежды ребенка остатки картофельного пюре, дабы жаждет видеть его чистым и опрятным. Повернувшись ко мне, надзиратель обрел нормальный голос:

— Значит, два чая, для вас и для леди. Сахар я положу на поднос. Хотите угостить чаем и заключенного?

— Будет весьма любезно с вашей стороны, — сказал я.

Когда надзиратель вышел, Пайк посмотрел на меня:

— Вы неплохо все прокрутили, не так ли?

— Послушайте, Пайк, я достаточно занятой человек, — начал я. — Будь моя воля, я просто доставил бы вас в советское посольство и начисто забыл бы о вашем существовании, но поскольку мне не хочется, чтобы вы еще больше осложняли мою работу, я приложу все усилия, чтобы относиться к вам без предубеждения.

— Первым делом, вам надлежит выслушать...

— Что и когда мне захочется от вас услышать, я дам вам знать, — остановил его я. — Во всяком случае, в данный момент вашими проблемами занимается армия, и я к ним не имею ровно никакого отношения.

— В таком случае что вы от меня хотите? — Он пробежал пальцами по пуговицам рубашки, убедившись, что все они застегнуты как следует. После чего с открытым вызовом глянул на меня.

— Я здесь, чтобы сообщить вам: если ваша жена решит покинуть пределы страны, то не встретит никаких препятствий.