— Или он еще плохо видит, или он не Дед.

— А кто же? — Маша остановилась. — Ой, правда, дядь Вась! Погодите, я спрошу, вдруг у них есть другой генерал Алентьев.

— Спрашивай, а я пойду потихоньку, — безразлично махнул рукой Ухов.

Другого генерала Алентьева в глазном центре не было ни сегодня, ни вчера, ни последние двадцать лет, как сказала справочная женщина.

Маша догнала медленно бредущего Ухова и пошла рядом.

— По росту — Николай Георгии, — вслух рассуждал полковник, — только Николай Георгич худой, а этот среднего телосложения. Он там не поправился у вас в Укрополе?

— Не поправился. Кожа да кости, — ответила Маша. — Может, форма мешковатая?

— Может быть, — согласился Ухов.

— Или в Курске напутали, — продолжала Маша. — Вдруг там есть свой генерал Алентьев? Его ранило в лицо, и вот курского Алентьева отправили в Москву на операцию, а дедушка до сих пор где-то там лежит в больнице.

— Чтобы так все напутать, они должны быть круглыми тезками: Алентьевыми Николаями Георгичами. Это редкое совпадение. А чтобы круглые тезки были еще в одном звании… Ладно, зачем гадать, — оборвал себя Ухов. — Примем пока такую версию: Дед плохо видит после операции, вот и не заметил нас. Поехали в Барвиху.

Черный джип, конечно же, давно умчался. А Ухов с Машей стали застревать в пробках. К санаторию они подъехали часа через три. Там «жигуленок» не пустили даже на подъездную дорожку, и пришлось идти пешком. Дошли до ворот, а дальше их не пустили вообще, «ни конными, ни в пешем строю», как выразился Ухов.

Правда, сначала красная книжечка Ухова подействовала на охранника. Он куда-то звонил и неслышно разговаривал за стеклом в будке. Потом высунулся и спросил у Маши:

— А ты ему кто?

— Внучка.

Охранник еще поговорил, повесил трубку и при-эыл дверь будки.

— Генерал отдыхает, сегодня к нему не пускают никого, — сказал он и сразу заперся.

— Вот те, бабушка, и Юрьев день, — проворчал Ухов. — Ты что-нибудь понимаешь?

— Не-а.

— Не похоже это на Николая Георгича. П< генерала и сразу заважничал?!

Они пошли назад вдоль высоченного глухого забора. По верху еще тянулась колючая проволока. Забор выглядел неприступным, но только не для тех, кто выигрывал турниры по пейнтболу.

— Знаешь, что? — начал Ухов.

— Знаю. Костюм жалко, — сказала Маша. Она была в «сафари» и уже мысленно примерилась к забору: высокий — это ничего, а вот колючая проволока погубит ее лучший костюм.

— В конце концов, вещи нужны, чтобы носить, а не любоваться, — заметил Ухов.

Маша считала, что одно другому не мешает, но промолчала. Все равно придется лезть через забор. Она не заснула бы, пока не узнала, что случилось с Дедом.

В голову лезли самые мрачные и самые глупые мысли. Мрачные: а вдруг Дед сошел с ума от снотворного? Поэтому и секретность такая: джип с мигалками, санаторий, в который не пускают. Причем к другим больным пускают, а то бы охранник в будке не стал и разговаривать с Машей и полковником… А дурацкие мысли были такие: Деда схватили наши контрразведчики, забинтовали, чтобы никто не узнал, и теперь допрашивают в тайных подвалах санатория. Как-никак, он двадцать лет просидел в американской тюрьме. За это время и самый стойкий человек мог сдаться и перейти на службу к американцам… Словом, надо было поговорить с Дедом, и Маша собиралась сделать это сегодня.

Они с Уховым отошли подальше от будки охранника и стали выбирать, где перебросить Машу через забор. Дело это непростое, когда забор глухой и ты не видишь, что происходит по ту сторону. Один уголок не понравился Ухову: поблизости виднелся корпус санатория, и полковник боялся, что Машу заметят из окон. В другом месте был слышен стук мячика, там играли в теннис.

Наконец, им здорово повезло. Маша приметила дерево с нависавшей над забором толстой веткой. Значит, «сафари» не познакомится с колючей проволокой. Мало того, чуть подальше был и путь к отступлению: похожее дерево росла на земле санатория, протягивая ветку на эту сторону.

— Охрана несется крайне небрежно, — заметил Ухов. — Давно было пора спилить эти ветки.

— Несется?! — Маша представила, как охранник из будки несется куриными яйцами, кудахча и хлопая руками. Это было так забавно, что она подавилась смехом и не могла ничего сказать, только кудахтала.

— Это у тебя нервное, — решил Ухов. И вдруг заткнул ей рот. — Тихо!

Ветки на санаторном дереве раскачивались. По ним кто-то лез. Еще немного, и над забором показались забинтованные руки, потом голова в мягком кепи из камуфлированной ткани и плечи с генеральскими погонами. Из-под кепи виднелись бинты.

Схватив Машу в охапку, полковник метнулся за ближайший куст. Его потная рука по-прежнему зажимала ей рот. Маша замычала и стала извиваться. «С ума он сошел! Это же Дед!»

— Тихо, — повторил Ухов. — Позвать его хочешь?

— Угу.

— Не зови, пока не спрыгнет на нашу сторону. Обещаешь?

Маша опять угукнула и вдобавок еще моргнула: «Обещаю-обещаю, только отпустите».

— А зачем, дядь Вась? — шепнула она, как только полковник освободил ей рот.

— Не хочу, чтобы он опять удрал. Тихо, сейчас все узнаем.

Нависшая над забором ветка прогнулась, почти касаясь колючей проволоки. По ней на четвереньках ползла мумия с забинтованным лицом. Снятый для удобства ремень висел у нее на шее, форменная тужурка задралась. Маша увидела отвисшее пузцо, совсем не похожее на поджарый живот Деда. Пузцо было загорелое и блестящее, как надутый шарик.

— Это не Дед! — закричала она.

Мумия вздрогнула, и колени соскользнули с ветки. Секунду она пыталась балансировать, удерживаясь одними руками, а потом сорвалась вниз. Проволочные колючки надежно впились в генеральские штаны, мумия повисла вниз головой, и черные очки упали с ее лица. Маша подбежала и увидела чужие, злые и напуганные глаза.

— Ты кто? — вылез из кустов полковник Вася.

— Генерал Алентьев, — убито пролепетала мумия. Голос показался Маше знакомым. И глаза она где-то видела раньше. Посмотреть бы в лицо этому «генералу Алентьеву»… И вдруг она вспомнила: поезд, перестук вагонных колес и сварливое бурчание Темирханова: «Разве это мина? Детская хлопушка.

Я видел, как выводили проводника… У НЕГО ГЛАЗА БЫЛИ ЗАБИНТОВАНЫ».

— Товарищ генерал, подайте чайку. С сахаром и со снотворным! — бросила Маша в перевернутое лицо самозванца.

«Цок-звяк», — дребезжит отставшая подковка на сапоге надзирателя. В наших тюрьмах их называют контролерами, но от этого не легче. Тихо лязгает заслонка «глазка» в толстой железной двери. Надзиратель заглядывает в камеру, освещенную синей дежурной лампочкой.

На тесно стоящих двухэтажных койках беспокойно спят двадцать арестантов. Каждый ждет суда. Двоим-троим повезет: они докажут свою невиновность и выйдут на свободу. Остальные после суда будут называться преступниками и поедут в холодные края валить лес, или шить грубые солдатские башмаки, или штамповать автомобильные колеса на лязгающем прессе.

Арестанты ворочаются во сне. Воздух в камере пахнет потом и страхом.

Надзиратель закрывает заслонку, и снова: «Цок-звяк, цок-звяк». Лязг подковки удаляется, и в камере возникает еле заметный шорох. Кто-то крадется от койки к койке, шепчется и опять крадется.

Дед не спит. Он знает, что шепотки и шорохи — из-за него.

Вчера Дед нашел в себе силы сломать руку Свиной Харе. Он защищал свою жизнь. Тюремное начальство решило, что задержанный достаточно здоров, если уже руки ломает, и Деда перевели из больницы в общую камеру. Уголовники дали ему самую плохую койку — рядом с унитазом, — а так старичка не трогали.

Дед успел выспаться и чувствовал себя отлично. Если бы его вызвали на допрос, то недоразумение выяснилось бы в пять минут, и сейчас он уже мог быть в Москве. Визитка Темирханова лежала в кармане. Дед был уверен, что миллионер — человек хотя и капризный, избалованный богатством, но совестливый и не бросит Муху одну в незнакомой Москве. Но Деда не вызвали на допрос.