— Так я, стало быть, именно по этой причине пропал? — уже никак не скрывая остатка нетрезвых ноток в голосе, поинтересовался Лев Арсеньевич. — Или по какой?
— Кабы так! — ухмыльнулся Темницкий. — Это не ты, это я по новой пропал, если что. Сожрёт и выбзднуть не даст. — Он пьяно икнул и стыдливо прикрыл рот салфеткой. — Такая она у нас, укротительница искусствоведов и искусств. А тебе ещё рано пропадать, пока ты слова своего не сказал.
— Ты это о чём, Жень? — не понял Алабин. — Это какого слова от меня ждут? Кто?
— Да мы, мы все! — внезапно вскочив с кресла, выкрикнул Темницкий. И тут же спланировал обратно, для пущего равновесия раскинув по сторонам руки. — Смотри, министр — хочет. Люди его — тоже. Прогрессивная общественность, наука, Сарафьянов, Карминский, все остальные уже устали заявления делать, что нужно отдать, что, мол, другие времена, что дикость эту давно пора в себе одолеть, что нулевой вариант — самый верный, самое оно: мы вам — ваше, вы — наше. И всё, закрыли тему! — Он глубоко вздохнул и резким выдохом выпустил из себя воздух. — А их сторона — депутаты, коммунисты, патриоты разные, националисты эти поганые всех оттенков и цветов орут, что никогда: мол, они нас жгли, понимаешь, насиловали, пытали, обирали, а теперь, выходит, мы им за так, считай, всё обратно должны?
— И? — вопросительно мотнул головой Лёва.
— Ну и договорились вот, как видишь, на самом высоком уровне, «наш» — с «той», до первой серьёзной акции. Мы тут, стало быть, Венигса миру предъявляем плюс отдельно кой-какого Рафаэля, Гойю и Делакруа — всё дрезденское, а они там у себя — практически весь русский авангард, хапнутый в войну. И это, типа, начало.
Конечно же, как никто больше, Лев Арсеньевич знал это и помнил, нестираемо имея перед глазами список имён и работ великих авангардистов, что в тридцатые, особенно к концу десятилетия, подверглись тотальному разгрому в сталинской печати, совпавшему с разгаром борьбы против формализма в искусстве. Аристарх Лентулов, Казимир Малевич, Василий Кандинский, Эль Лисицкий, Наталья Гончарова, Михаил Ларионов, Александр Экстер, Иван Клюн, Любовь Попова, Роберт Фальк, Давид Бурлюк, Владимир Татлин, остальные из «Бубнового валета». Когда-то, на заре своих автономных исследований, он, будучи ещё студентом-пятикурсником, написал работу, где привёл примеры увода огромного количества замечательных живописных, и не только, творений великих художников современности из поля общественного зрения. Позже они обнаруживались то здесь, то там, в основном в географиях рязанских да калужских, раскинутые в беспорядке развивающегося с индустриальным креном социализма, всё больше по запасникам да музеям второстепенным, уездным, мелким, никаким. Города эти впоследствии легли под оккупанта, но партийное начальство, эвакуируя в срочном порядке партархивы и отчётные исполкомовские документы, ни о каком таком русском авангарде не вспомнило за полной ненадобностью его как такового. Да и слова такого не знали, если уж на то пошло, — хватало уродов, с которыми партия наказывала вести непримиримую борьбу и без этой малопонятной мазни. Оккупанты же, с их немецким педантизмом, системно исследовали один объект провинциальной культуры за другим, приходуя и изымая драгоценные находки, очищая их, залежавшихся в непригляде, от наслоений советских пылей, бережно упаковывая в мягкое и увозя на германские земли вместе с украинским чернозёмом и местной рабсилой. Там их каталогизировали прямо с колёс и в зависимости от близости будущих владельцев к сильным рейха сего приписывали к местам дальнейших хранений. В конце своего небольшого исследования Лёва призвал сделать всё возможное для возвращения на родину утраченных работ. Именно в тот год статья его, опубликованная в студенческом ежегоднике, попалась на глаза сиятельной матроне. И вероятней всего, фамилия начинающего искусствоведа Алабина уже тогда зацепилась в начальственной памяти, невольно придавив одну из клавиш нервического клавира.
Эта была новость не просто, а — поразительная. К тому же — свежей некуда. Алабин в волнении встал и тут же сел, словно боясь растрясти накатившую удачу. Но спросил всё же:
— Постой, Женя, а как же голландцы? Я про притязания их на Венигса. Выходит, мы что же, на стороне немцев, если готовы обсуждать подобный обмен?
— Ну да! — хохотнул Темницкий. — А не надо было их голландским полицаям нашего бухого мидовца, к тому же с диповым статусом, в участок забирать да сутки там канифолить. А потом ещё скандалить не по делу против великой державы. Только они дальше носа своего не подумали, настырность проявили, принципиальные очень оказались, понимаешь. Вот и результат: вопрос о возможной реституции решился сам собой. Ну а нам просто дали понять, что работаем с немцами, а там время покажет, какой ихний Карл у какой ихней же Клары кораллы эти выгреб и на каких условиях перезасадил. — И с намёком хохотнул: — Думаешь, неспроста?
И это, разумеется, Лёва тоже знал отменно, и опять же мало как кто — насчёт затянувшегося спора немцев с голландцами относительно законности владения Германией собранием Венигса. Стороны и сегодня вяло продолжали эти занудные многолетние споры, совершенно игнорируя исторический факт послевоенного завладения коллекцией Советским Союзом. Как и тот печальный факт, что никто из многочисленных культурных институций, включая примадонну от искусств, отчаянно не уступавшую власть и всё ещё подминающую собой всё то же сено, до последнего времени не планировал серьёзным образом возврата художественных ценностей ни одному из претендентов. Так, разве что выставили в девяносто пятом под нажимом мировой общественности чуть меньше половины собрания Венигса в Москве, опять же у бабушки, назвав экспозицию «Пять веков европейского рисунка». И снова — в старушьи закрома. Потом недолго ещё побулькали насчёт прав вовлечённых в это дело сторон: профессуру привлекли юридическую, каталог издали превосходный на выставленную часть, не без этого. И всё, сдулись. Нет закона о перемещении культурных ценностей, зато имеется всё ещё надёжный бруствер — мораторий на всякое там посягание и отсягание.
Так и тянулось ни шатко ни валко, под занудно-нескончаемые заходы тех и других вероятных возвращателей. Обоими при этом предполагалось, что рано или поздно наступит для Франца Венигса с его мастерами от поздней немецкой готики до немецких романтиков девятнадцатого века момент обратной дороги, чтобы вновь занять исходные позиции в роттердамском Музее Бойманса — ван Бёйнингена или в залах Дрезденской галереи. Именно оттуда, из Германии, из одного из замков Саксонии, в самом конце войны и было вывезено русскими собрание в ходе финала наступления советских войск. Но только задолго до того, как попасть на германскую землю, оно принадлежало богатейшему голландскому банкиру-коллекционеру, выкупившему её у самого Венигса, который, в свою очередь, в 1922 году переехал в Нидерланды и впоследствии разорился. После этого банкир, в поисках денег на приобретение для своего музея Вермеера, уступил огромную часть рисунков немцам, а именно Хансу Поссе, директору Дрезденской галереи, а попутно члену нацистской партии, занимавшемуся по заданию Адольфа Гитлера комплектованием собрания работ для будущего музея фюрера в Австрии. Вот такой непростой оборот событий и фактов.
— Ясно… — задумчиво промычал Лев Арсеньевич, — и чего ж теперь? Кроме того, что теперь я один из решальщиков.
— Так вот и спросим у народа, — с энтузиазмом отозвался Темницкий, — пускай общественность теперь слово скажет, стóит ли этот Венигс вместе с холстом Рафаэля, двумя — Гойи и двумя же Делакруа принудительно изъятой части русского авангарда? Кто же, кроме тебя, как эксперта по авангарду, предложит правильный алгоритм обмена и объяснит всякому, что делать это нужно всенепременно. Ну а если упрощённо, надо, чтобы состоялось, но без видимых потерь, — это тоже дали понять. И политики в этом, брат ты мой, как я чувствую, будет побольше, чем коммерции или чистого искусства. Их там, — он ткнул пальцем в потолок, — ни Малевич твой любимый не интересует, какой оттуда — сюда, ни сам даже Рафаэль, который отсюда — туда. Им надо, чтобы славили нашу с тобой Родину любым путём, а на визги и охи эти наши с тобой им же и наплевать. Только они в этом не признáются, вот посмотришь. Будут слова красивые глаголать, что, мол, и вершка родной пяди ворогу не уступим лютому, а на деле только и хотят, чтоб трубу очередную там, где им надо, пробросить и непристроенный углеводород качать куда положено. Слыхал, наверное, про сланцевый газ-то? — И многозначительно ткнул пальцем в потолок. — То-то и оно, брат ты мой.