Она рыгнула тоже превосходно, благовоспитанно произнесла “Scusate” и продолжила есть.
- Я еще люблю салат из чечевицы, - доверительно сообщила она Жану.
- Надо же! - сказал он с увлечением, будто она только что сообщила ему, что каждый вечер перечитывает Гете.
- Альбин! - позвала она, между двух жевков.
Какой талант! Она не была здесь и часа, а уже знала все имена. И когда она говорила “Альбин!”, она смотрела на Альбина, а не на Поля.
- Альбин!
Он уже стоял по стойке смирно.
- Ты возьмешь тарелку, сердце мое, ты кинешь на нее кусок курицы, краюху хлеба, стакан вина, ты пойдешь до границы владения, ты найдешь роллс…
- Роллс? - спросил потрясенный Альбин.
- Да, Роллс. Мой Роллс. Ты дашь поднос шоферу и скажешь ему, чтобы он ждал.
Я вмешалась в то что меня не касалось:
- Да нет же, что вы! Надо, его позвать, мы…
- Что? - покраснела она. - Я плачу ему, как бригадному генералу, этому бездельнику! И потом, кстати, я не стесняюсь: это мой брат.
- Я тоже пойду? - спросил Поль, растерянно поднимаясь.
- Нечего! - отрезал Альбин, у которого до сих пор поперек горла стояли белые трюфеля. - Роллс мой!
- Спасибо, дорогой, - проворковала Серафина так, будто мой сын был одним из ее самых интимных приятелей.
Не переставая жевать она взяла руку моего мужа в свои:
- Ах! мне здесь хорошо!
Потом совсем тихим голосом она сказала нам:
- Вы будете моей семьей!
Я буду La Mamma Сангрии…
Глухой шум: Игнасио рухнул на стол. Слишком поглощенная нашей блистательной гостьей, я забыла проследить за ним и теперь он храпел в стельку пьяный.
- Боже мой, Игнасио слишком много выпил!
Я была в панике.
- Это хорошо для детей, - уверила ла Сангрия. - Он будет видеть хорошие сны.
Я подняла его на руки, тяжелого, как винная бочка, и попросила нашу гостью меня извинить. Оказавшись наверху, я воспользовалась случаем, чтобы дать бутылочку Вивет и переодеть ее. Я торопилась вернуться в столовую. Я слышала, как они смеялись, и мне казалось, что я пропускаю что-то важное.
Никто не обратил внимания на мой приход. До конца моих дней я не узнаю, о чем они говорили и что их так забавляло.
Поль в полголоса пытался вытянуть разьяснения у Альбина, который вернулся из своего задания от Роллса. Альбин садистски молчал. Апетит Сангрии совершенно не притуплялся в ходе трапезы. И жажда тоже. Она три раза положила себе пирог, потом резко встала. Я сказала себе: “готово, ей нехорошо!”, но дело было не в этом.
- Где пианино? - спросила она.
Каждый предложил свои услуги чтобы ее проводить. А я пошла делать кофе. Оно не было предусмотрено, но так было прилично. Не прошло и нескольких минут, как музыка завладела домом. На цыпочках, чтобы не мешать, я внесла поднос.
- Я предпочел бы травяной чай, - сказал Жан, поднимая голову над клавишами.
- Травяной чай? - вскричала ла Сангрия. - Обожаю!
Послушная, тихо поддерживаемая дружественным Шопеном, я снова отбыла на кухню.
Тимьян, свежий тимьян - вот, что я им заварю.
Они не сменили позы во время моего краткого отсутствия. Ла Сангрия лежала на Рекамье (кушетка со специфической, S-образной формой спинки и подлокотников) , Вивиан у ее ног на подушке, Томас облокотился на пианино, а Жан играл. Мальчики очень тихо сидели каждый в своем кресле, как меломаны в Ноанте* ( дом Жорж Санд недалеко от Парижа)
Я налила тимьян в чашки. Ла Сангрия смотрела на меня. Я приблизилась к ней с напитком…
- Сначала ему, - приказала она, указывая на Жана.
Несмотря на наши протесты, надо было смириться. Она растроганно смотрела, как он пьет. Она взяла мою руку в свои, и от нежности ее кожи у меня по спине пробежали мурашки.
- Артист - хрупкое существо - сказала она. - Хрупкий, как жизнь… посмотри на него… полный сомнений, полный надежд… но ты здесь, ты все снесешь, все поймешь… La Mamma здесь и бдит! Buona!
Она медленно выпила, Шопен замолчал. Мы были очень спокойны, очень молчаливы. Она поставила чашку на круглый столик и закрыла глаза. Ее грудь поднялась, как волна, и вдруг, не двигаясь, она набросилась на жалобы Леоноры из конца La Forza del destino.
Fatalitа! fatalitа! un delitto
Disguiunti n’ha quaggiщ…
Alvaro, io t’amo…
Через стеклянные двери, открытые в небо Септимании к миллиарду чистых звезд, улетал уникальный голос. Сквозь ветви дерева Иисуса, над уснувшими тенями, на волнах розовых крыш как в первые времена Нима Римского. Улетал уникальный голос, который стоил миллиарды и который она отдвал нам в этот особый, в этот мимолетный и неожиданный момент. Лицо Серафины-Козетты разгладилось, ее глаза стали огромными, и скоро две слезы потекли по ее щекам. Она сдерживала голос, а между тем ее должны были слышать до самого края наших владений.
Я уже знала, что позже мы не будем смеяться, вспоминая эту сцену. Это не было демонстрацией. Это был дар, пакт. Страшный союз, который тянул за собой новое будущее.
Когда она остановилась, мы были измучены. Никто не отважился апплодировать. Это было бы так же вульгаро, как бросать ей монетки. Кстати, для нее нас больше не существовало. Ее глаза были погружены в горящие глаза Жана.
- Я впервые пела для тебя, - сказала она нежно. Потом невинно добавила: -Я хорошо пела.
Это вернуло нам дар речи.
Она принимала наши комплименты так, будто никогда в жизни их раньше не получала, у нее был вид маленькой счастливой девочки. И снова она повернулась к Жану:
- Ты знаешь, почему меня зовут “Недостижимая Донна”? Потому что я очень добра. Если я не буду недостижима, я пропала… - Потом она испустила рев, который заставил всех подскочить: - Вот! У вас цветок сошел с ковра и идет ко мне!
- Нет! - закричал Поль, - это не цветок, это удравший от мамы рак!
Прыжком она вскочила и поспешила к несчастному маленькому созданию, характерным шагом пересекавшему комнату. После того, что я видела за столом, я подумала, что она сейчас проглотит его живьем, но она удовлетворилась тем, что деликатно схватила рака за талию, пока невезучий югослав потерянно болтал клешнями, нежно проворковала:
- Ты избежал смерти, малыш, и ты слышал, как я пела? Ты хорошо сделал, что пришел, я тебя защищу. Рак, брат мой, мы пойдем, вернем тебя в реку!
Гуськом мы пришли к источнику, чтобы погрузить туда спасшегося. У нас горячий источник, я очень беспокоилась. Рак рисковал свариться на медленном огне. Однако в воде он показался совершенно удовлетворенным и побежал прятаться во мху.
- Добро, которое ты сделал миру, мир возвращает тебе! - сентенциозно обьявила наша гостья.
Боги выразили согласие в форме ужасного грома и дождя зеленых и розовых звезд. Октав залаял.
Начался фейрверк.
- О! Да вы с вашей Республикой принимаете меня, как королеву! - закричала ла Сангрия, подняв руки к небу, разрываемому раскатами, снопами, и сверкающими цветами.
Я побежала к дому, думая о детях, которых должен был разбудить шум. Игнасио ведь так боится грозы, он должен выть от ужаса. Но Игнасио спал, как пьяный матрос, красный и счастливый в своей маленькой кровати. Вивет тоже спала. Я завела большой кухонный будильник, чтобы уж точно не пропустить время следующего кормления, и снова отправилась к источнику. Каждый небесный цветок в особенном свете открывал мне пейзаж и группу, к которой я шла, и каждому цветку отвечал крик радости и апплодисменты. Финальный букет зажег все небо и упал в источник, как рак.
- Спасибо! - закричала ла Сангрия, подняла лицо к лохматящимся над нами серным тучам и без предупреждения запела Марсельезу.
- Пойте! Пойте! - приказала нам она, и мы хором пели “длявасденьславынастает”, пока ночь снова не стала ночью.
- Я хочу пить, - заявила она, и у меня заболели ноги при мысли, что надо идти за шампанским в дом.
Но она уже приникла ртом к пенному рту бронзового льва и жадно пила.
