Раздался стук в дверь, и вошли официант со счетом и коридорный с вещами Имре.

- Будьте любезны, уважаемый магнат!

Папа Кальман вырвал счет из рук официанта и, побелев, опустился в кресло.

- Ужин Ротшильда, - проговорил он больным голосом и слабой рукой подписал счет. - А это вам, любезнейший, - и опустил несколько монет в ладонь чистильщика.

Когда же оба с поклоном удалились, он сказал:

- Фирме придется все оплатить. Меня, конечно, уволят. Ну и черт с ними! Надрываться за такие гроши… Но тебе-то хоть хорошо было?

- Как в раю, - признался сын.

- Что тебе больше всего понравилось?

- Ветчина с горчицей, - искренне ответил юноша…

Он и сам не помнил впоследствии, где произошел этот «исторический» разговор. Кажется, в кафе «Эдиссон», расположенном напротив газеты «Пешти напло»: одно время он работал там музыкальным критиком под руководством «самого» Ференца Мольнара. Блестящий журналист, остроумный, порой едкий собеседник, одаренный ироничный романист и новеллист, Мольнар еще не нашел в ту пору главной точки приложения своей недюжинной силы - театральной драматургии, принесшей ему позже мировую славу. А покамест он был признанным главой молодого литературно-театрально-музыкального Будапешта. И в тот раз, как положено, застолье возглавлял Мольнар, с редким изяществом управляя разговором. А кто еще был там? Старые товарищи по консерватории: Виктор Якоби, уже сделавший себе имя опереттой «Высокомерная дочь короля», дававшей полные сборы в Народном доме, Альберт Сирмаи, не уступавший ему в одаренности, поэт и автор песенных текстов Ене Хелтаи - он, по обыкновению, помалкивал, набрасывая какие-то строчки в растрепанном блокноте, подсаживался к столику всесильный директор Королевского театра Ласло Беоти, перед которым трепетали все, кроме Мольнара, пришвартовывались и отчаливали еще какие-то люди: либреттисты, газетчики, начинающие литераторы - завсегдатаи журналистско-музыкального рая.

О спутниках своей молодости Кальман оставил теплые, даже нежные (у этого молчуна и угрюмца была чувствительная душа, на редкость склонная к дружбе) и превосходно написанные воспоминания. Незаурядный литературный дар сочетался в них с умным и памятливым сердцем. Как жаль, что друзья не ответили ему тем же и не сохранили для потомства черт молодого, слегка робеющего перед авторитетами Кальмана. Это было бы важнее для истории, нежели их собственные портреты, набросанные его рукой.

Но это - так, к слову. Что же касается молодых людей, собравшихся в «Эдиссоне», то, не ведая судьбы и будущего, грядущих успехов и разочарований, взлетов и падений, преисполненные честолюбивых надежд и веры в свою счастливую звезду, они сидели над остывающим мокко и клешнями вытягивали из Кальмана рассказ о его недавней поездке в Берлин, куда он отправился с учебными целями на завоеванную им академическую премию Роберта Фолькмана. Соль этой истории, известной Сирмаи и Якоби, состояла в том, что Кальман, охваченный внезапной губительной страстью, за неделю истратил всю премию-стипендию на впервые увиденные такси. Вначале неуверенно, но постепенно разогреваясь от непривычного внимания слушателей, он поведал, как, робея, опустился на пружинящее сиденье, оперся о тугую спинку, и тут улица со всеми домами, витринами, полосатыми тентами кафе, фонарями, киосками, деревьями в железных клетках, пешеходами, извозчиками и отмечающими каждый перекресток жрицами любви стремительно понеслась назад, спазмом восторга перехватило дух, и он понял, что ничего лучшего не будет в его жизни. Он провел несколько дней в сладком бреду, не увидев при этом города, ибо все мелькало за окошками такси слишком быстро, не позволяя вглядеться и в себя самого, а когда очнулся, то едва наскреб на обратный путь.

- Мотовство тебя погубит, - сказал Мольнар под дружный смех компании, хорошо знавшей прижимистость Кальмана. - Но рассказывать ты умеешь, не ожидал от тебя такой прыти.

Смутившийся было Кальман расцвел - подобная похвала была крайней редкостью в устах Мольнара, который, как и все краснобаи, мог долго слушать лишь самого себя.

Крестным отцом Кальмана в этой компании был добрый Виктор Якоби. Ему хотелось, чтобы его протеже развил свой успех.

- Послушай, Имре, ты ведь ничего не рассказывал нам о поездке к Никишу.

- К Никишу? - потрясенно повторил Мольнар.

Встретиться с величайшим дирижером мира и не раззвонить об этом на весь свет - было выше его понимания. Стоит повнимательней приглядеться к этому флегматичному парню.

- Да это уже давно было, - скромно заметил Кальман.

- Исторические события только выигрывают в отдалении. - Мольнар взял себя в руки и вновь обрел привычный насмешливый тон.

- Ну, будь по-вашему. Я приехал к Никишу после того, как тщетно пытался опубликовать свои лучшие сочинения: фортепианные пьесы, скерцо для струнного оркестра и «Сатурналии». Я просил совсем немного, но издатель заявил, что нотная бумага обойдется ему дороже. И тогда я помчался в Мюнхен к Никишу.

- Ты хотел поручить ему издание своих призведений? - невинно спросил Сирмаи.

- Не совсем так, - хладнокровно отпарировал Кальман. - Я просто думал, что он истосковался по хорошей музыке.

- Великолепно! - вскричал Мольнар.

Подошел официант и хотел забрать чашку Кальмана, но тот быстрым движением защитил черную гущу.

- Ваш кофе остыл, господин Кальман. Я принес горячего.

- Вы что, забыли? Я люблю остывший кофе.

- Дайте господину кофе и впишите в мой счет, - распорядился Мольнар.

Кальман быстро опрокинул в рот гущу и взял новую чашку.

- Я люблю холодный кофе, но еще больше - горячий, - сказал он официанту, - особенно когда за него платит господин Мольнар.

- Услышим мы про Никиша или нет? - не выдержал Якоби.

- Какой ты нетерпеливый, Виктор! - Кальман с наслаждением отхлебнул горячего ароматного кофе и стал обрезать кончик сигары. - Никиш жил в отеле «Четыре времени года». О, это человек! Я принес ему «Сатурналии». Великий дирижер и безвестный композитор сидели рядом, он читал партитуру, что-то бормотал, порой напевал, размахивал руками, а я не смел дышать. «Хорошая работа, малый! - сказал он от души. - Нужно и впредь быть таким же прилежным. Как тебя зовут, сын мой, я что-то запамятовал». Он спрашивал меня об этом уже в третий или в четвертый раз, и я гаркнул изо всех сил: «Эммерих Кальман». «Хорошо звучит, мой мальчик, но я не страдаю глухотой, как Бетховен. Так вот запомни: оркестр - это альфа и омега музыки. Ты и должен его знать от альфы до омеги. С завтрашнего дня я начинаю дирижировать «Мейстерзингерами», приходи, я посажу тебя в оркестр - к скрипкам. Следующий раз - к ударным, потом - к духовым». Он выполнил свое обещание. Смотреть, как он дирижирует, - райское наслаждение.

- Я думаю! - пылко воскликнул Якоби. - Он несомненно полюбил тебя.

- Да. Я глубоко запал ему в душу. Когда мы расставались, он спросил, как меня зовут. Я тихо ответил: Виктор Якоби.

- Вот нахал! - вскричал Якоби.

- Никиш поглядел на меня пристально и сказал: зачем же вы подсунули мне сочинения какого-то Кальмана?.. Расстались мы душевно, но помочь мне в издательских делах он наотрез отказался: «Это безнадежно. Кому нужна сейчас серьезная музыка?» Но после его похвал я вновь обрел уверенность и принялся обходить мюнхенских издателей. Эти негодяи даже не стали со мной разговаривать.

- Неслыханно! - произнес Ференц Мольнар - не понять, всерьез или в шутку. - Не стали разговаривать с автором «Сатурналий», с самим Эммерихом Кальманом!

- Пусть они не слышали моего имени, музыка говорит сама за себя. Неужели «Сатурналии» и «Принц Эндре» так и будут валяться в моем письменном столе?

- Невероятно! - откликнулся хор.

- Если дальше так пойдет, я сделаю что-то ужасное, - зловеще произнес Кальман и отхлебнул кофе.