Как бы то ни было, к концу совета все сошлись во мнении, что выходить в море и искать встречи с англичанами нецелесообразно: погода не обещает ничего хорошего, так что лучше пока оставаться в Кадисе, вынуждая англичан к длительной блокаде, которая истощит их силы, хотя поблизости, в Гибралтаре, у них имеется важная база. Так Вильнев и проинформировал Париж Однако на совете все шло далеко не так мирно и гладко, как можно было подумать, читая доклад. Французы (невзирая на то, что им самим хватало проблем с кораблями и командами после недавней революции и разгрома при Абукире) начали разговор в весьма развязном тоне, оляля, приняв реалистическую осторожность испанцев за банальную трусость. Испанский адмирал Гранина сперва молчал, предоставив генерал-майору Эсканьо обрисовать ситуацию: на кораблях не хватает людей, оружия недостаточно, «Санта-Ана», «Сан-Хусто» и «Райо» (дедушка эскадры, построенный в Гаване и отслуживший уже пятьдесят шесть лет) только что вернулись из ремонта, так что на них нет буквально ничего, матросы неопытны в маневрировании и стрельбе, а некоторые команды вот уже восемь лет не выходили в море. Даже вам, сказал он французам, пришлось укомплектовывать команды солдатами-пехотинцами, которые одеты кое-как, через одного больны, а главное – никогда в жизни не ступали на корабельную палубу. Англичане же беспрерывно в море с 1793 года – совсем чуть-чуть, – у них опыт и закалка. А кроме того, добавил Эсканьо, барометр падает, надвигается непогода. Тут Магон, адмирал лягушатников (отчаянный бретер), вставил свою реплику.

– Падает здесь только уровень храбрости. И сделал такое лицо, будто попыхивает сигарой. Тогда Дионисио Алькала Гальяно, капитан «Багамы», человек обычно сдержанный и крайне учтивый (с впечатляющей биографией: картограф, ученый, исследователь и великолепный моряк), стукнул кулаком по столу и пригласил француза выйти вместе, чтобы тот повторил свои слова со шпагой в руке, и они выяснили бы, что именно падает: храбрость испанцев или уровень доходов матери господина адмирала Магона, оказывающей услуги в китайском квартале Марселя.

– Вы компри или не компри[82]?

– Ном-де-дье!.. Кескильдит-сетэпаньоль[83]?

– Я сказал, что ваша достопочтенная матушка оказывает услуги за деньги.

– Ме-вуайон!.. Сет-эноди-ни-жамэ-экри[84]!

– Извини, парень, но я не знаю по-каталонски. Ду-ю-спикин-спаниш[85]?

В конце концов удалось кое-как угомонить обоих, но потом Вильнев опять взялся за свое: мол, ладно, если испанцы не желают выходить в море, значит, выходить не будем. Pas de probleme, mes amis. D'accord[86].

Тогда воспитаннейший и дипломатичней-ший адмирал Гравина, у которого тоже начала закипать кровь, счел необходимым уточнить: испанцы готовы выйти, если им прикажут (причем сказал это на превосходном французском – он ведь мастер на такие дела). И напомнил господину адмиралу Вильневу: вместо того, чтобы пудрить мозги (mareer la perdrix), ему лучше бы не забывать, что всякий раз, когда приходилось действовать смешанной (combines) эскадрой, испанцы вступали в бой первыми и принимали на себя главный удар (dancer avec la plus espantose), как у мыса Фини-стерре, и я говорю это не для того, чтобы напомнить (pour signaler), как ваши французские корабли, такие отважные, не пришли на подмогу «Фирме» и «Сан-Рафаэлю», а сидели и чесали себе яйца (se touchant les oeufs), когда после того, как наши люди бились, словно львы (это сказал ваш собственный император), англичане на буксире уволокли оба судна с собой. Неспа?.. А после этого, видя, как французы насмешливо переглядываются, точно говоря: они еще будут учить нас жить, Гравина забыл и о дипломатии, и о наставлениях Годоя, и о своих танцах с королевой, встал и сказал: ладно, коллеги. Поговорили.

– Немедленно в море. Всем. А кто выйдет последним, тот трус.

Остальные испанцы тоже поднялись вместе с ним и сказали: черт побери, всем немедленно в море, и будь что будет. После этого Вильнев сбавил ход и сказал: пардон, мсье, ну зачем же так горячиться, ведь речь не идет о том, чтобы выйти в море кое-как. Вуайон, ме камерад. Серенитэ, эгалитэ, фратернитэ[87]. Давайте проголосуем. И, разумеется, они проголосовали. Магон голосовал за то, чтобы сниматься с якоря. Остальные – испанцы, Вильнев и его французские тигры, гроза морей, ужас англичан – за то, чтобы в море пока не выходить. Тем все и кончилось. А несколько дней спустя Вильнев узнал, что Наполеон, который был уже по горло сыт им, посылает в Кадис адмирала Розили, чтобы тот сменил его, Вильнева, на посту и передал ему приказ вернуться в Париж, где газеты уже склоняют его по всем падежам. То есть: пусть этот чокнутый кончает путаться под ногами там и быстренько скачет сюда, хоть задницу сотрет в кровь, потому что мне на днях нужно будет отлучиться, чтобы задать небольшую трепку австриякам, выиграть сражение при Аустерлице или как его там, войти в Вену и все такое, но прежде я хочу намылить холку ему. Вот так. И тогда Вильнев запаниковал, ясное дело, потому что иметь дело с парижским недомерком в минуту его гнева куда хуже, чем долго общаться с Нельсоном. И решил, что, в конце концов, лучше уж – была не была – выйти в море, даже без надежды на успех, чем оказаться у стенки или на коленях перед изобретением доктора Гильотена. Решено – сделано. Он вызвал к себе Гранину, а тому (после всего сказанного отступить он уже не мог, а кроме того, этот сукин сын Годой ежедневно долбил его письмами, напоминая, что он должен глотать все, что придется, и неукоснительно выполнять все распоряжения лягушатника, чтобы тот, не дай бог, не осерчал) не оставалось ничего другого, кроме как пожать плечами и сказать: ладно, о'кей. Снимаемся с якоря, а там будь что будет. Как сказал генерал-майор Эсканьо, когда испанские капитаны прощались: да будет сделано все то, что можно сделать, дети мои. По крайней мере, так мы спасем свою честь. И вот они все здесь, неподалеку от мыса Трафальгар, по уши в дерьме, спасают свою честь, потому что больше спасать нечего, и тащат вместе с собой в эту безмерную дурь тысячи несчастных, которым никакого дела не было до всей этой чести, самоотверженности, жертвенности и прочей чепухи, оканчивающейся на –тъ.

– Теперь и там тоже началось, командир, – указывает рукой Орокьета.

Карлос де ла Роча вновь направляет подзорную трубу на центр эскадры, теперь весь охваченный пушечной пальбой. Трехпалубник под белым штандартом – теперь уже ясно, что это «Виктори» с Нельсоном на борту, – действительно сделал попытку прорвать линию баталии союзников, вклинившись в брешь за кормой «Бюсантора», но ближайший корабль, французский «Редутабль» (этот маленький отважный капитан Люка, любимец всей эскадры), пришел на помощь адмиралу – он спешил так, что чуть не въехал своим бушпритом в ахтердек флагмана Вильнева – и перекрыл путь англичанину. А того инерция его быстрого хода привела борт о борт с «Редутаблем», и теперь оба корабля лупят друг по другу что есть сил. Англичанин уже потерял бизань-мачту, сейчас рушится фор-стеньга, а тем временем по вантам его противника матросы лезут на марсы, чтобы оттуда маневрировать парусами и осыпать палубу британца градом мушкетных пуль, гранатами и бутылками с зажигательной смесью. Мгновения тишины среди пушечных выстрелов заполняет треск ружей и пистолетов. Вцепившись друг в друга абордажными крючьями, оба корабля, выпав из линии, дрейфуют под завихрениями дыма, выбивая друг из друга целые тучи обломков.

– Молодчина все-таки этот Люка.

Капитан де ла Роча согласен. Сцепившись с огромным британцем, третья палуба которого в два раза выше его самого, «Редутабль» бьется с неимоверной отвагой – семьдесят четыре пушки против ста. И не только это: с «Антильи» видно, как люди с «Виктори», карабкаясь кто по снастям и реям упавших парусов, кто по грот-мачте, кто по якорям, спрыгивают на палубу «Редутабля» и как их раз за разом отбрасывают. Грот-брам-стеньга англичанина рушится вместе с хаосом спутавшихся снастей и разодранных парусов. Нельсон получает то, на что не рассчитывал. И по крайней мере легко ему не будет, кто бы ни победил в этой схватке. Как не было ему легко ни в девяносто седьмом, близ Кадиса, в Ла-Калете, где ему пришлось отступить перед огнем испанских батарей, ни тогда, когда несколько дней спустя, при попытке взять Тенерифе, он, помимо двухсот двадцати шести человек убитыми и ста двадцати трех ранеными, потерял еще и правую руку. Он гений морских битв – несомненно. Он часто побеждает – пожалуй. Но то, что он непобедим, – да ни черта подобного.