–Да здравствует Испания! – хрипло завывает дон Рикардо Макуа. – Мы их сделали!.. Огонь!.. Да здравствует Испания!

Да здравствует Испания – это кричит и Николас Маррахо, передавая товарищам новый картуз, и сам поражается, услышав свой голос. Да я рехнулся – ору как попугай, вместе с этим сукиным сыном. И так же, как он, и Курро Ортега (который, кроме «Да здравствует Испания!», порой выкрикивает «Да здравствует Кадис!»), и все остальные несчастные – солдаты, стреляющие через порты из мушкетов, насильно завербованные, крестьяне, вырванные из своих домов, нищие, разный сброд, несколько дней назад вытащенный из таверн, приютов и тюрем, а теперь суетящийся вокруг пушек – здесь, в этой адской пасти, ревут как один: да здравствует Испания, мать-перемать-перемать-перемать, пресвятая дева Мария, матерь божия, молись за нас, грешных. И они кричат это, и говорят это, и шепчут это, опьяневшие от пороха, ужасаясь и врагу, и самим себе, а сами толкают пушки, суют в них ядра и стреляют, стреляют, ослепшие, оглохшие, отчаявшиеся, ныне и в час смерти нашей, аминь, вдруг точно поняв, что лишь самый дикий, самый жестокий, лишь тот, кто будет заряжать, и стрелять, и материться, и молиться быстрее и действеннее других, сумеет пережить этот день. Короче, они кричат «Да здравствует Испания!», но сражаются за собственную шкуру.

А может, в это мгновение Испания – это и есть собственная шкура и шкура товарищей, такая же почерневшая от пороха, как и своя. Стук барабана у грот-мачты. Покачивающиеся доски, по которым они ступают босыми ногами и которые защищают. А там, вдали, – дом, рыбацкая лодка, таверна, площадь, засеянное поле, к которым им так хочется вернуться. Семья – у тех, у кого она есть. Ненависть, которую они чувствуют к этому наглому английскому кораблю, вставшему между ними и теми, кто их ждет на земле.

– Вон еще один!

Маррахо смотрит в порт. Корабль, с которым они сражаются, теперь за правым траверзом, на расстоянии чуть больше ружейного выстрела. А со стороны носа появился еще один корпус с черными и желтыми полосами. О господи, думает барбатинец. Мы же лезем (или нас гонят) в самую середину вражеского строя. Он еще удивленно разглядывает это новое явление, когда двойная цепь вспышек пробегает вдоль всего борта первого англичанина. Верую во единого бога, отца, вседержителя, бормочет кто-то рядом. Творца неба и земли. И тут залп достигает испанского корабля. Он идет понизу. Толстенная обшивка содрогается, с оглушительным треском проламываясь под ядрами. Батарея превращается в тучу щепок и обломков железа. Одно из ядер, влетевшее! прямо в порт, убивает Курро Ортегу и сносит голову капралу Пернасу.

Бумм-ба, бумм-ба, бумм-ба. Придерживаясь одной рукой за планшир и чувствуя, как содрогается под ногами корабль под ударами английских ядер (каждый причиняет такую боль, словно оно угодило тебе в самое нутро), дон Карл ос де ла Роча смотрит в подзорную трубу, потом складывает ее и опускает. Он подавлен. Впереди, там, куда направлен нос «Антильи», идущей в бейдевинд под марселями и брамселями курсом зюйд-ост, стоит плотная стена серо-белого тумана; среди него то тут то там полыхают вспышки пламени и взвиваются спирали дыма, который, поднимаясь, завивается вокруг голо торчащих мачт и изрешеченных ядрами и пулями парусов. Бумм-ба. Большинство кораблей союзной эскадры неподвижны, они борт о борт сражаются с англичанами, которые преспокойно дрейфуют прямо на них. Испанцы и французы стараются поддержать друг друга огнем, не разбираясь, кто под каким флагом, а в стороне четыре французских корабля из подразделения Дюмануара, идя на ветер, удаляются от места боя и уже миновали британский арьергард, по пути обменявшись с ним лишь несколькими пушечными выстрелами. Оревуар, или как там прощался Вольтер, подбрасывая в воздух свою chapeau[94]. Кто сбежал сегодня, говорят они, сможет драться завтра. Или никогда. Что же до кораблей, додрейфовавших до линии баталии, то «Энтрепид» капитана Энфернэ ожесточенно бьется, силясь помочь своему флагману «Бю-сантору», а испанский «Нептуно» капитана Вальдеса так же отчаянно отбивается от двух британцев, перерезавших ему путь, когда он шел на выручку к «Сантисима Тринидад». Бумм-ба, бумм-ба. Бумммм-бааа. Мощный вражеский огонь срезает у «Нептуно» стеньгу и половину марса фок-мачты; на палубу рушится гора обломков и перепутанных снастей. На этот раз, с горечью думает де ла Роча, Кайетано Вальдесу не удастся повторить свой подвиг, совершенный у мыса Сан-Висенте, когда он на своем «Пе-лайо» спас «Тринидад» от английского плена. Сейчас дай бог спастись хотя бы ему самому.

– С вашего разрешения, мой капитан. Пожалуй, вам бы лучше спуститься на шканцы.

По крайней мере, думает де ла Роча, капитан-лейтенант Орокьета не забыл о манерах. Он сказал «вам бы лучше спуститься, мой капитан, с вашего разрешения», а не «давайте уходить с ахтердека, да поскорее, пока нас не превратили в фарш». Потому что, мысленно продолжает де ла Роча, высокая кормовая надстройка и вправду стала чрезвычайно опасным местом. За исключением Орокьеты, старшего штурмана Линареса, лейтенанта Галеры, обоих гардемаринов и шкипера Роке Алыуасаса, все остальные по распоряжению командира либо стоят на коленях, либо просто лежат: люди из расчетов карронад (этими орудиями пока что не имеет смысла рисковать, потому что враг еще далеко) и двадцать отборных гренадеров морской пехоты, которым лейтенант Галера уже давно приказал подняться на ахтердек, и вот теперь они согнулись в три погибели вокруг бизань-мачты: белые ремни, мушкеты и безупречная – что да, то да – профессиональная дисциплина. Чем ближе корабль к английской линии атаки, тем гуще летят повсюду ядра и обломки. «Антилья» шла более или менее в кильватере «Нептуно», однако британцы отсекли его, сомкнув строй перед ее носом. Поэтому де ла Роча приказал привестись чуть круче к ветру, целя в просвет между двумя последними кораблями из арьергарда Нельсона. Подсечь самих подсекателей. Так он подсобит Вальдесу, а оказавшись с другой стороны, сможет попытаться, дрейфуя, приблизиться и отвлечь на себя врагов, громящих «Тринидад». Этими мысленными расчетами линий, углов и курсов его голова занята сейчас больше, чем сиюминутными действиями, потому что именно эти расчеты должны позволить ему, с учетом ветра и возможностей парусов (или того, что останется от них через некоторое время), сделать так, чтобы три тысячи тонн дерева и железа, на которые опираются его ноги, прошли через этот бой так, как надо. В конце концов, нынче боевой корабль являет собой сложную машину, плавучий цех, созданный для борьбы, подчиняющийся регламентам и уставам, где люди трудятся и умирают и где от них требуется только одно: быть верными и знать свое дело.

– Вот еще, мой капитан! Орокьета еще не договорил (де ла Роча, обернувшись, смотрит как зачарованный на целый шквал вспышек, вылетающих из левого борта ближайшего англичанина), когда «Антилья» сотрясается от мачт до киля. Со сжавшимся сердцем и стиснутыми зубами командир поднимает голову и видит, что пока дело не так плохо: оборвано несколько фалов, кое-где поломан рангоут, но не слишком. Слава богу, бормочет он про себя. Сейчас это самое главное, потому что без мачт и реев корабль превратится в немощное, неуправляемое корыто – отличную цель для вражеских батарей. То есть будет приговорен. Как уже приговорено большинство сражающихся здесь французов и испанцев.

– Линарес.

– К услугам вашей милости, сеньор капитан. Де л а Роча указывает старшему штурману – мичману Бартоломе Линаресу – просвет между носом и кормой двух ближайших английских кораблей.

– Прибавьте-ка еще один румб. Я хочу, чтобы мы прошли вот здесь.

– Я попробую, сеньор капитан.

– Не надо пробовать, разрази меня гром. Надо сделать.

Штурман бежит к трубе, чтобы передать команду в рулевую рубку, а в это время вдоль борта корабля пробегает цепь вспышек и взрывов, карракабумм-ба, бумм-ба, бумм-ба. Вот вам гостинец для вашего Георга III и для его паскуды-матери. Это «Антилья» отвечает на огонь англичан, и когда бриз относит дым в сторону, де ла Роча, довольный, видит, что люди держатся хорошо. Орудийная прислуга суетится вокруг восьмифунтовых пушек на носу и шканцах: охлаждает их, заряжает, выкатывает на боевую позицию и закрепляет у портов, а стрелки, как и гренадеры на ахтердеке, лежат на палубе (сверху натянуты сети, чтобы защитить их от падающих на голову обломков и оборванных снастей), укрываясь за скатанными койками и мешками, уложенными в коечные сетки, ожидая, когда англичане подойдут на мушкетный выстрел и можно будет открыть огонь. Начальники и часовые поддерживают порядок. Тех немногих матросов и новобранцев, которые при каждом вражеском залпе бросаются бежать, возвращают на место ударами плети, а морским пехотинцам, охраняющим люки, иногда приходится выставлять штык, если кто-нибудь приближается к ним в надежде улучить подходящий момент и укрыться в трюме; однако в общем и целом люди ведут себя разумно и дисциплинированно. Убитых и раненых мало; большинство их тут же уносят вниз, в лазарет, и они исчезают в люках, постанывая – те, кто может стонать, – аи, аи, мама моя родная (Эстевес, старший хирург, вместе со своими подручными, наверное, уже вовсю режет и шьет, а падре Потерас бормочет над пациентами свою латынь), а здесь, на палубе, трупы просто сбрасывают в воду, чтобы не загромождали пространство и не деморализовали товарищей. Прощай, Пако. Плюххх. Прощай, Маноло. Плюххх. И разрушений пока что не так уж много. Де ла Роче докладывают, что на первой и второй батареях разбита пара пушек и есть потери, но офицеры владеют ситуацией. Мачты тоже не слишком пострадали, повреждена одна из консолей для боеприпасов возле фок-мачты, третью по штирборту пушку снесло с лафета, но штаги и ванты, поддерживающие мачту, почти все целы. Ближе к корме ядро вырвало кусок шкафута, оставив за собой кильватер обломков, щепок и потоков крови.