Долго выжидал Марин, не покажется ли кто из избы. Потом, подобравшись ползком, заглянул в окно, осторожно приоткрыл дверь, вошел. Половину закопченного квадратного помещения занимал сложенный из камней очаг. Дымохода не было, изба отапливалась по- черному. Прорезанное в углу, рядом с дверью, окно позволяло видеть тропу с двух концов. Окончив осмотр и не найдя ничего съестного, Марин подошел к двери. В щель он увидел идущих по тропе двух финских солдат. Выйти незамеченным уже нельзя было, и ему пришлось остаться в избе. Солдаты приближались, разговаривая между собой. Марин знал финский язык, старался понять, о чем они говорят, но долетали только обрывки фраз. Примостившись с пистолетом у окна, он стал ждать.

Финны, дойдя до избы, остановились. «Может, это головной дозор?» — сжимая пистолет, думал Марин.

Постояв немного, финские солдаты двинулись дальше — очевидно, решили продолжать путь. Тропа пролегала метрах в десяти от избы, и у Марина созрело решение уничтожить этих солдат.

Когда они были на расстоянии двух десятков шагов, тишину леса нарушил отдаленный треск выстрелов, частый звук автоматов. Солдаты вытянули головы, прислушались. Выстрелы и автоматные очереди участились. Где-то невдалеке шел бой.

Теперь уже Марин не раздумывал. Близко бой, значит, там свои! Скорей туда! Тщательно прицелившись, он выстрелил в первого и тотчас же во второго. Один из солдат свалился, второй, согнувшись, схватился за руку, бросился бежать; Марин в волнении выпустил по убегающему почти всю обойму, но не попал. Выскочив из избы, он схватил автомат убитого, послал вслед убегающему длинную очередь. Солдат упал, попробовал ползти, но через несколько минут вытянулся на тропе и затих.

Взяв у него оружие и документы, Марин с минуту прислушивался, потом побежал на выстрелы. Судя по звукам боя, дралось не маленькое подразделение, а целая воинская часть. Скорей!

Марин бежал, пробираясь сквозь лесную чащу. Громче становились выстрелы, сильнее билось сердце. Но почему выстрелы все реже?

Мысль о том, что он может опоздать, заставляла спешить. Он не так боялся вновь остаться один — по следам можно будет догнать подразделение, как мучился, что опоздает… Он хотел принять участие в бою, помочь своим, скорее войти в строй.

Выстрелы стихли. Марин продолжал пробираться вперед. Кустарник стал гуще, мешал идти, но служил хорошим укрытием.

Финские голоса… Вот они затихают… «Финны с той стороны», — недоумевал он. Из-за густой зелени ничего нельзя было рассмотреть.

Он пополз. Вот чаща редеет… Просвет… Поляна… Вокруг шести убитых пограничников — десятка три трупов врагов. Марин снял фуражку и, вдруг потеряв силы, упал. Придя в себя, осмотрелся, поднялся. Пограничники, друзья, с суровыми лицами лежали все так же неподвижно… Оружия возле них не было… Карманы вывернуты, опустошены… Он хотел посмотреть на их лица, подошел к еще совсем молодому пограничнику. Донесся шум — кто-то сюда шел. Очевидно, это возвращались финны хоронить своих убитых.

В траве тускло блеснул металлический квадратик. Марин схватил его. Записная книжка… Сунул ее в карман, исчез в кустах. Километра три пробирался лесом, не останавливаясь. Чувство одиночества давило, становилось невыносимым. Нашел товарищей уже мертвыми… Если бы он был ближе, стрелял с другой стороны, отвлек бы финских солдат. Пограничников было слишком мало, они не могли долго продержаться… Кто они? С какой заставы?

Марин забрел в такие заросли, что продвигаться вперед стоило большого труда. Необходим был хоть небольшой отдых. Немедленно зарыться в ворох прохладных прелых листьев, заснуть… Нет, опасно! Надо только немного отдохнуть и идти дальше, на восток, через линию фронта. Закурить бы… Но с какой они заставы?.. — мучила неотвязная мысль.

Марин опустился на землю, нетерпеливо достал из кармана записную книжку, раскрыл.

На первой странице два адреса: Ленинград… Петрозаводск… Дальше список книг, темы бесед, опять адреса. Вот на отдельном листке торопливая запись карандашом: «Нас шесть человек. Встретили до семидесяти егерей, приняли бой. Прощайте, товарищи… Лейтенант Алексей Гущин. 2 июля 1941 года».

1946 г.

Сурово и беспокойно Баренцево море. Нежданно налетают неистовые штормы, мглистые берега затягивают глухие туманы. Гремит в узкогорных проходах стремительный отлив, обнажая коварные зубцы подводных скал; грозят кораблям плавучие утесы айсбергов.

Тогда спешат укрыться в бухты рыбацкие суда. По тревожным сигналам метеостанций задерживается отход океанских пароходов от причалов Мурманска, Печенги, Киркенеса. Но пограничные корабли, даже самые мелкие, выполняя боевые задания, продолжают идти своим курсом, какой бы шторм их ни застиг…

Когда вода проникла через агрегатное помещение в радиорубку, там дежурил младший радист Николай Губин.

Он плавал на корабле только третий месяц. Но и за это короткое время изменились многие его юношеские представления о профессии моряка. От обитателей носового кубрика — радистов, радиометристов, дальномерщиков — требуются усидчивость, точность, кропотливость, и Николаю трудно было связать все это со своими полудетскими мечтами о матросской лихости, об отважных мореплавателях и кораблекрушениях. Нет, об этом здесь и не говорили, больше интересуясь сохранностью приборов или экономией топлива.

Часто вспоминали о задержании иностранных судов, нарушивших трехмильную зону. Однако и в таких случаях, как послушаешь, все зависело от точности показаний и курса, от ходовых качеств, от маневра.

Николай порадовался, когда убедился, что безболезненно переносит штормовую качку. Но его снова ждало разочарование: боцман Зобов — франтоватый, с щегольскими усиками, подвижной и цепкий, как обезьяна, — в разговоре с кем-то из матросов бросил небрежно:

— То ж разве шторм! Детская игра…

И все-таки Николай жил этой жизнью с гордостью и радостью, щеголял выправкой, смакуя в разговорах на берегу, в письмах домой морские словечки. Он старался подражать — в походке, в манерах — бывалым морякам, таким, как старший радист Гайда, боцман Зобов или комсорг Митин. По-прежнему он хранил в глубине души надежду на неведомые приключения и опасности. Ему хотелось поскорее выйти из новичков, завоевать никем не присваиваемое, рождающееся само собой звание бывалого, прославленного моряка. Николай запомнил, как Гайда сказал однажды:

— Человека только в хороший шторм насквозь видно, какая у него есть душа: матросская или так себе…

Сегодня шел настоящий, ураганный шторм. Николай с немного тревожным, но радостным интересом глядел на низкие рваные тучи, на неистовый разгул могучих седогривых волн. Сидя в рубке, прислушиваясь к шороху и попискиванию в наушниках, он втайне ждал заветного случая, неведомой опасности, в которой он покажет себя…

Однако, чем яростнее разыгрывался шторм, чем больше творил бед на корабле, тем меньше оставалось времени для досужей мечты. Вода уже побывала рядом, в агрегатном помещении. Приемник начал работать с перебоями. Николай знал, что в обычных условиях при восьмибалльном шторме их небольшому кораблю не дают «добро» на выход из гавани. А сейчас, гордый собственным хладнокровием, он передавал каждый час на базу: ветер от норд-веста десять баллов, волна девять, курс такой-то…

Серая мгла в иллюминаторе стала синей, потом черной. До смены оставалось еще добрых два часа, когда наушники снова заглохли. Их молчание сейчас казалось грозным. Не без задора, но и не без внутреннего холодка Николай думал о том, что раньше или позже, а придется ему выбираться из рубки и лезть наверх — ликвидировать обрыв антенны. Все-таки было приятно услышать снова знакомые шорохи и разряды.

Приглушенно и настойчиво звучали, равномерно повторяясь, три ноты чужих позывных. Ворвался и исчез вальс — «…играет гармонист»… А потом знакомый голос вдруг сказал: