Дин пришел по расписанию.

– Все четко, – объявил он. – Развожусь с Мэрилу и женюсь на Камилле, и мы с нею едем жить в Сан-Франциско. Но только после того, как мы с тобой, дорогой Карло, съездим в Техас врубимся в Старого Быка Ли, в этого клёвого гада, которого я никогда не видел, а вы двое о нем мне все уши прожужжали, а только потом я поеду в Сан-Фран.

Затем они приступили к делу. Скрестив ноги, они уселись на кровать и уставились друг на друга. Я скрючился на ближайшем стуле и увидел, как они это делают. Начинали с какой-то абстрактной мысли, обсудили ее, напомнили друг другу еще про что-то отвлеченное, позабытое за суетой событий; Дин извинился, но пообещал, что сможет вернуться к этому разговору и хорошенько с ним управиться, присовокупив примеры.

Карло сказал:

– Как раз когда мы пересекали Вазее, я хотел сказать тебе о том, что чувствую по части твоей одержимости карликами, и вот как раз тогда, помнишь, ты показал на того старого бродягу в мешковатых штанах и сказал, что он вылитый твой отец?

– Да, да, конечно, помню; и не только это, там начался мой собственный поток, что-то настолько дикое, что я должен был тебе рассказать, я совсем забыл, а сейчас вот ты мне напомнил… – И родились еще две новых темы. Они и их перемололи. Потом Карло спросил Дина, честен ли, тот, и в особенности – честен ли тот с ним в глубине своей души.

– Почему ты опять об этом?

– Я хочу знать одну последнюю вещь…

– Но вот, дорогой Сал, ты вот слушаешь, ты там сидишь – давай спросим Сала. Что он скажет?

И я сказал:

– Эта последняя вещь – то, чего ты не добьешься, Карло. Никто не может добиться этой последней вещи. Мы продолжаем жить в надеждах пойматъ ее раз и навсегда.

– Нет, нет, нет, ты говоришь совершеннейшую чушь, это шикарная романтика Вулфа! – сказал Карло.

А Дин сказал:

– Я совсем не это имел в виду, но пусть уж у Сала будет свое собственное мнение, и на самом деле, как ты думаешь, Карло, ведь в этом есть какое-то достоинство – как он там сидит и врубается в нас, этот ненормальный приехал через всю страну, – старик Сал не скажет, ни за что не скажет.

– Дело не в том, что я не скажу, – запротестовал я. – Я просто не знаю, к чему вы оба клоните или к чему стремитесь. Я знаю, что это чересчур для всякого.

– Все, что ты говоришь, негативно.

– Тогда чего же вы хотите?

– Скажи ему.

– Нет, ты скажи.

– Нечего говорить, – сказал я и рассмеялся. На мне была шляпа Карло. Я натянул ее на глаза. – Я хочу спать.

– Бедный Сал постоянно хочет спать. – Я сидел тихо. Они начали снова: – Когда ты занял пятачок расплатиться за жареную курицу…

– Да нет, чувак, за чили! Помнишь, в «Техасской Звезде»?

– Я спутал со вторником. Когла ты занимал тот пятачок, ты еще сказал, вот слушай, ты сказал: «Карло, это последний раз, когда я тебя напрягаю,» – как будто на самом деле ты имел в виду, что я согласился на то, чтобы ты меня больше не напрягал.

– Нет-нет-нет, совсем не так… Теперь, если тебе угодно, обрати внимание на ту ночь, когда Мэрилу плакала у себя в комнате и когда, повернувшись к тебе и указав своей еще более усиленной искренностью тона, которая, мы же оба это знали, была нарочитой, но имела свое намерение, то есть, я своей актерской игрой показал, что… Но погоди, дело-то не в этом!

– Конечно, не в этом! Потому что ты забыл, что… Но я не стану больше тебя обвинять. Да – вот то, что я сказал… – Они всё говорили и говорили вот так до самой зари. На рассвете я взглянул на них. Они увязывали последние утренние дела: – Когда я сказал тебе, что мне надо спать из-за Мэрилу, то есть из-за того, что мне надо ее увидеть в десять утра, то у меня появился безаппеляционный тон вовсе не из-за того, что ты до этого сказал о необязательности сна, а только – учти, только! – лишь потому, что мне абсолютно, просто, чисто и без всяких чего бы то ни было необходимо лечь спать, в смысле, у меня глаза слипаются, покраснели, болят, устали, избиты…

– Ах, дитя… – вздохнул Карло.

– Нам сейчас просто надо лечь спать. Давай остановим машину.

– Машину так не остановить! – заорал Карло во весь голос. Запели первые птицы.

– Вот сейчас, когда я подниму руку, – сказал Дин, – мы закончим разговаривать, мы оба поймем, чисто и без всяких разборок, что надо просто прекратить говорить и просто лечь спать.

– Ты не сможешь так остановить машину.

– Стоп машина! – сказал я. Они посмотрели в мою сторону.

– Он все это время не спал и слушал. О чем ты думал, Сал? – Я сказал им, о чем я думал: что они оба – потрясающие маньяки, и что я всю ночь слушал их, будто разглядывал часовой механизм высотой аж до самого перевала Берто, состоящий, однако, из мельчайших деталей, какие бывают в самых хрупких часах на свете. Они улыбались. Я ткнул в них пальцем и сказал:

– Если так пойдет и дальше, вы оба свихнетесь, но дайте мне знать, что с вами будет происходить.

Я ушел от них, сел в трамвай и поехал к себе на квартиру, а горы Карло Маркса из папье-маше занимались красным, пока великое солнце поднималось из-за восточных равнин.

Вечером меня потащили в поход в горы, и я не видел Дина и Карло пять дней. Бэйб Роулинс взяла попользоваться на выходные машину своего начальника, мы захватили с собой костюмы, развесили их по окнам машины и двинулись в сторону Сентрал-Сити: Рэй Роулинс за рулем, Тим Грэй развалился сзади, а Бэйб восседала впереди. Я впервые увидел Скалистые Горы изнутри. Сентрал-Сити – древний горняцкий поселок, когда-то прозванный «Самой Богатой Квадратной Милей в Мире»; старые ястребы, бродившие по горам, нашли там значительные залежи серебра. Они разбогатели в одночасье и выстроили себе на крутом склоне посреди своих хибар прекрасный оперный театрик. Туда приезжала Лиллиан Расселл[4] и звезды европейской оперы. Потом Сентрал-Сити стал городом-призраком, пока энергичные типы из Торговой Палаты нового Запада не решили возродить это местечко. Они отполировали маленький театр, и каждое лето там стали гастролировать звезды из Метрополитена. Для всех это были замечательные каникулы. Туристы съезжались отовсюду – даже из Голливуда. Мы поднялись в гору и обнаружили, что узкие улочки под завязку набиты расфранченной публикой. Я вспомнил мейджоровского Сэма: Мейджор был прав. Он и сам был здесь – обращал ко всем свою широкую светскую улыбку, самым искренним образом охая и ахая по поводу абсолютно всего.

– Сал, – закричал он, хватая меня за руку, – ты только посмотри на этот старенький городок. Ты только подумай, как здесь было сто – да куда там, к черту, всего восемьдесят, шестьдесят – лет назад: у них была опера!

– Ага, – сказал я, подражая одному из его персонажей, – но они-то здесь.

– Сволочи, – выругался он. И отправился отдыхать дальше под ручку с Бетти Грэй.

Бэйб Роулинс оказалась довольно предприимчивой блондинкой. Она знала один старый шахтерский домик на окраине, где мальчики в эти выходные могли бы ночевать: нам нужно было лишь вычистить его. К тому же, в нем можно было закатывать большие вечеринки. Это была старая развалюха; внутри на всем лежал дюймовый слой пыли, еще там было крыльцо, а на задах – колодец. Тим Грэй с Рэем Роулинсом засучили рукава и приступили к уборке, и эта громадная работа заняла у них весь день и еще часть ночи. Но они заначили ящик пива – и все было здорово.

Что касается меня, то мне в тот день поручалось сопровождать Бэйб в оперу. Я надел костюм Тима. Всего несколько дней назад я приехал в Денвер как бродяга; теперь же на мне сидел четкий костюм, под руку – ослепительная, хорошо одетая блондинка, и я кланялся разным персонам под канделябрями в фойе. Что бы сказал Джин с Миссиссиппи, если б увидел меня!

Давали «Фиделио».

– Хакая хмарь! – рыдал баритон, восставая из темницы под стонущим камнем. Я рыдал вместе с ним. Я тоже вижу жизнь вот так. Опера меня настолько увлекла, что я ненадолго забыл обстоятельства собственной сумасшедшей жизни и потерялся в великих скорбных звуках Бетховена и богатых рембрандтовских тонах повествования.