Скрывая собственную слабость, Надежда Филипповна обошла вокруг стола и, обняв Ксану за плечи, прижала к себе.

– Успокойся… Ведь все позади теперь! Да и ничего страшного не случилось. Ты же сильная, а?

Ксана благодарно глянула на нее снизу вверх, кивнула.

– Ну вот. Давай попьем чаю, и ты согреешься. Ведь скоро на занятия! – напомнила учительница. И почувствовала, как на мгновение Ксану даже перестала бить лихорадка, до того напряглась она.

– Я не пойду на занятия, Надежда Филипповна!

– Да я не о тебе! Я о себе. Попьем чаю, ты останешься, отдохнешь немного, а я пойду. Улажу кое-что. Меня-то ведь не освобождали от занятий!.. А пока вернусь, ты здесь почитаешь. Суп разогреешь себе на керогазе. Хорошо? Ну!

После внезапного напряжения Ксаной сразу овладела слабость, и, вздрагивая время от времени и тихонько всхлипывая, она кивнула:

– Я почитаю…

– Вот и отлично! А то уж будто земля наша кормилица перевернулась. Давай вместе на стол накрывать: ты – скатерть, я – посуду, потом распределим, кому что дальше.

Утирая глаза, нос, Ксана улыбнулась.

По пути в Шахты Димка забежал на Маслозаводскую, чтобы посвятить Валерку в события. А тот нашел постель неразобранной и до его прихода мрачно размышлял, куда они делись…

– Я вылез на скамейку, а Ксана побоялась одна, – объяснил Димка.

Валерка вздохнул:

– Хоть бы одеяло взяли…

К этому времени пришла с работы тетя Вера. Выглянула из кухни, чтобы посмотреть на Димку. Посмотрела, ничего не сказала. Да и что было говорить?

Велосипед свой Димка нашел целехоньким в кустах по левому склону дамбы. Тропинкой въехал на Долгую. Был примерно тот самый час, в который он по обычным дням вставал, чтобы не спеша умыться, позавтракать, собрать учебники… Дома его, конечно, ждали.

Мать, если и заготовила упреки, в ожидании растеряла их. А отец, которому пора было на работу, глянул сразу требовательно и сурово: мол, докладывай.

Димка, не вдаваясь в подробности, рассказал им, что, как. И, обращаясь не столько к матери, сколько к отцу, заключил:

– Не мог же я оставить ее одну?

Отец, не ответив, поднялся. («М-да-с-с!») Молча надел кепку, плащ. Но когда оглянулся, суровости в его лице уже не было.

– Думай не за одного себя – думай за всех, кто с тобой. – И, выходя за дверь, добавил: – О матери тоже думай.

Мать, оставшись один на один с сыном, попыталась узнать подробности. Но у Димки на этот случай имелась проверенная опытом защита: «Тороплюсь, мам…», «Некогда, мам…».

Только для того, чтобы успокоить Ксану, Надежда Филипповна сказала ей, что все позади, ничего страшного не случится. Сама она вовсе не была уверена в этом и, шагая к домикам, гадала, чем могут обернуться события. В домиках, несмотря на тяжелый характер Ксаниной матери, учительница надеялась уладить все без особых усилий. Пугало другое: сколь широко успела распространиться эта история. Характер матери – это одна проблема, а характер дочери – другая, не менее трудная. Характер это замечательный, сложившийся, не вязкий, как тесто, из которого сегодня можно лепить одно, завтра другое… И раз в школу она не пошла, значит, история эта уже вышла за рамки домашних отношений…

Ведь надо же такому случиться! Жила девчонка, жила, горя не знала, молчаливая, всегда внутренне чуточку напряженная, но в поступках, в каждом движении уравновешенная: немножко замкнутая, немножко одинокая постоянно – не потому, что сторонились ее, а потому, что сама никого к себе не подпускала… Вдруг заявляется этот Димка. Кто он? Что из себя представляет? Надежда Филипповна как следует разглядеть его не успела. Павел Петрович говорит – удивительное знание алгебры. Значит, уже есть что-то за душой. Бывший артиллерист заподозрил даже, что тот повторно учится в восьмом классе. Ерунда. Здесь у новичка все в порядке…

Сана тоже почти не спала в эту ночь: ложилась, вставала, опять ложилась… Надежду Филипповну она встретила без энтузиазма, но с должной предупредительностью: обмахнула фартуком табурет, зачем-то переставила его с места на место (уж таков обычай: для уважаемого гостя табурет обязательно переставляется, даже если сидеть на нем окажется после этого менее удобно), приготовилась взять у Надежды Филипповны плащ.

Присесть Надежда Филипповна отказалась и плаща не сняла.

– Вы извините меня, я ненадолго. Я главным образом сообщить, что с Ксаной все благополучно. Сейчас она у меня. Чтоб вы не беспокоились.

– Да что ж… Спасибо вам…

Трудно что-нибудь прочитать в глазах Саны, и все же Надежда Филипповна заметила, что вместе с некоторым удовлетворением она вызвала у Ксаниной матери определенную долю неприязни к себе (дочь, видите ли, нашла спасение в доме учительницы, а не в материном доме).

– Пусть она успокоится немножко, поспит, – сказала Надежда Филипповна, – а после обеда придет домой… – Помедлила в нерешительности, ища, как бы поделикатней заговорить о вчерашних событиях. – Наверное, погорячились немножко?..

– Погорячишься, – холодно ответила Сана, – если не работа у них, а гулянки на уме.

– Ну, это вы напрасно, – возразила Надежда Филипповна. – Я, по крайней мере, ничего страшного не вижу.

– Оно конечно, – согласилась Сана. – У вас же нет своих детей.

Будто ножом полоснула.

– Нет… Не довелось, знаете… – подтвердила Надежда Филипповна. И сразу стала прощаться: – Ну, извините еще раз, мне пора. За Ксану не волнуйтесь. Пусть она отдохнет. – И проговорилась. Может, в отместку? Вот она, бабская натура! Не думая ведь, ляпнула: – Отогреется немножко, а то продрогла вся… – И Надежда Филипповна замолчала. Но поздно.

– Где продрогла? – шевельнув красивыми темными бровями, спросила Сана.

– Она, понимаете, сначала у Валеры была, а уж потом ко мне, – ответила Надежда Филипповна, проклиная себя за необходимость выворачиваться. – Вы, пожалуйста, не тревожьте ее пока. Так будет лучше. До свидания.

– Спасибо за беспокойство. Всего вам лучшего. Извиняйте, если что не так, – одно за другим проговорила Сана всегдашние напутствия, провожая учительницу на крыльцо.

В школу весть о вчерашних событиях принесла на хвосте сорока.

Слухи преувеличивались до крайности, тем более что на занятия Ксана не пришла. Лица девчонок, то у одной, то у другой, вспыхивали испуганным «Ох!» или «Ой!». Но ученики только шептались: украдкой, с ушка на ушко, «по секрету»…

Надежда Филипповна по известным нам причинам явилась в канцелярию позже всех. И, едва открыла дверь, ее встретили тревожным вопросом:

– Вы слышали?..

– О чем? – переспросила Надежда Филипповна, подходя к столу, за которым сидела географичка Валя, и пристраивая на уголке свой портфель, чтобы извлечь кипу тетрадей. Валя хотела подняться, Надежда Филипповна остановила ее.

– Как! Вы ничего не слышали?! Ксанку вашу, что с домиков, вчера мать выгнала!..

– Ах, об этом… – почти равнодушно проговорила она, выкладывая тетради на стол. – Слышала, конечно… От Ксаны. Она сейчас у меня. – И стала сортировать тетради по классам.

Ах, как хотелось Надежде Филипповне предупредить утром Валерку, Ксану, Димку, чтоб говорили, будто Ксана вообще ночевала у нее. Но, с одной стороны, учить детей даже этой праведной лжи было бы тяжко и противоестественно для нее (и как они сами не догадались прийти вечером!), а с другой стороны… может, все-таки надо было подсказать? И подумала: нет, подробности так или иначе всплывут. Сама не выдержала у Саны, а требовать этого от двух мальчишек и девчонки… К тому же она оказалась бы в роли сообщницы. А ребятам нужен сейчас хоть один крепкий защитник.

– Ну, и что она? – как бы между прочим, поинтересовалась Софья Терентьевна.

– Мать под горячую руку показала ей на дверь… А девочка она гордая.

– А за что все же? – уточнила Софья Терентьевна.

– Когда нервы не в порядке, причина всегда найдется, – уклончиво ответила Надежда Филипповна.