Пройдя через посадки, они остановились у забора. А Валерку не покидало ощущение, будто поблизости, кроме них, есть кто-то еще, четвертый… Но вокруг не было ни души. Он повернул назад.

В совершенном безоблачье ночь то рассыплется мириадами ярких, ощутимо тяжелых звезд, то скроет половину своего убранства… А то вдруг звезды вовсе отодвинутся куда-то далеко и, подобно одиноким светлячкам, уютно мерцают то там, то здесь, будто исчезая и появляясь вновь.

Пора было уходить домой, и после недолгого молчания Ксана, глядя на небо, спросила:

– Я вот читала в книгах… Ты звездочку когда-нибудь выбирал себе?

Димка вспомнил, что недавно думал о чем-то похожем. Но срывать звезды с неба было не в его привычках.

– Я выбирала! И знаешь, взяла самую крошечную, у горизонта, – ну, чтобы никто не догадался взять. А потом потеряла ее, – неожиданно грустно заключила Ксана. – Вышла раз, а ее нет. Потухла? Или упала, а? – спросила она у Димки. – Иногда столько их… А моей нету.

– Выбери новую, – посоветовал Димка.

– Ну… – качнула головой Ксана. – Это не по правилам – изменять… Я думаю, она вовсе не потухла. И не упала. Она, может, за горизонтом. Или еще где. Но она появится, вот увидишь!

Димка посмотрел вверх. Звезд было очень мало, тусклые.

– Я себе другой раз выберу, – решил он.

Ксана засмеялась:

– Как хочешь!

Помолчали.

– Я пойду?..

И так как она спросила об этом, Димка не нашел что ответить.

– Дима… – Имя его она произносила не в одно слово, а как бы немножко по слогам: «Ди-ма…» – Вот тогда, помнишь, на дамбе… Только честно. Ты сказал, что работать пойдешь… Почему сказал?

Димка поглядел в сторону, на акации.

– Ну, сказал, и все…

– Ты же учиться хотел…

Теперь взгляды их встретились. И Димка даже в темноте уловил на секунду те затаенные огоньки в ее глазах, что уже замечал раньше.

– Вот ты какая прямо! Ну, передумал, и все! А ты, что ли, против?

– Нет… – Ксана отвела глаза, опять глянула на него. – Я пойду, ладно?.. А тебе прямо вот так – вдоль посадок. – Она показала. – До свиданья.

– Ксанка, если я не хочу врать, ты меня не заставляй в другой раз, а? – с неожиданным раздражением потребовал Димка.

Она по-своему негромко засмеялась, подавая руку, так что Димка едва сдержал ответную улыбку. Что, впрочем, было заметно.

Уходя, Ксана раза два оглянулась.

Димка подождал, когда она скроется за поворотом, и двинулся вдоль посадок в каком-то ликующем, до того хорошем настроении, что сам не верил ему… Еще никогда ничего подобного с Димкой не случалось. Как будто долго копилась необъяснимая радость – копилась и дремала долго! – а теперь проснулась. И радостной была ночь, и радостной была дорога, и все вообще было до неправдоподобного хорошо.

… Не знал и не подозревал Димка, что тем временем случилось в домиках.

Едва повернув за ограду, Ксана лицом к лицу столкнулась с матерью.

В подчеркнуто спокойной позе, скрестив на груди руки, мать ждала ее в двух шагах от поворота. Ксана остановилась. И некоторое время они молча глядели друг на друга.

Потом так же молча мать повернулась и пошла к дому. Ксана последовала за ней.

Ни всегдашних жалоб, ни ругани она, вопреки всему, не услышала. Но, может быть, именно это было самым худшим.

Не сказав ни слова и не оглянувшись на дочь, мать прошла в кухню, а Ксана, оставив у порога башмаки, – в свою комнату. Сняла свитер и в ожидании прислонилась к этажерке, зная, что какой-никакой, а разговор состоится.

Мать появилась в дверях лишь через несколько минут, высокая, властная.

– В парке ты была последний раз.

Сказала, повернулась и ушла.

И по тому, как непривычно твердо звучал ее голос, было ясно, что решение свое мать обдумала не сейчас, а раньше. В приступах нервозности она могла наговорить что угодно… и забыть наутро, о чем говорила. Ее теперешнее хладнокровие было жестким, как обух.

Ксана не ответила матери. Еще немного постояла у этажерки, потом разделась, прикрыла дверь и, выключив свет, легла.

Две горячие слезинки скатились по вискам из уголков глаз.

Минуту или две спустя мать заглянула снова.

– Иди ужинать… – Голос был ровным, без интонаций, настолько ровным, что стал чужим.

Ксана опять не ответила.

– Как знаешь.

Полоска света на потолке и через штору погасла.

Мать наблюдала, с кем она возвратится из парка. Может быть, слышала весь их разговор…

Пойти бы спросить: «Мама, ты и в парк отпустила меня, чтобы подследить? Ответь правду, мама…» – тихо спросить, осторожно, чтобы она могла опровергнуть это.

Но Ксана и без подтверждения знала, что все так. Лежа на спине, она глядела в темноту и не могла и не пыталась уснуть.

В школу Димка явился, сохранив то доброе настроение, с которым уходил накануне из Ермолаевки. Но день этот обернулся для него многими неожиданностями. И причиной была Ксана.

Она вошла в класс перед самым звонком. Доставая учебники, глянула каким-то невеселым, отсутствующим взглядом. И в движениях ее была заметна усталость.

Словно бы нехотя выложила она книги, села и застыла, опустив руки на колени… Даже Валерка обратил внимание на ее странный вид. Подсунул Димке записку: «Что с ней?» Тот пожал плечами.

На переменах Ксана из класса не выходила, а когда, улучив минуту, Димка спросил: «Что-нибудь случилось?» – она, поглядев искоса, чуть заметно улыбнулась ему… Однако на уроке химии Димка убедился, что улыбкой этой она обманывала его.

Ксана не выспалась и была рассеянной. Припоминая вчерашнее, думала, что зря не подошла к танцплощадке. Теперь кто-нибудь наябедничает матери, что в парке ее не видели. Сказать: пробыла все время с дядей Митей – еще хуже… И от урока к уроку нарастало смутное беспокойство.

Она забылась до того, что не расслышала, как химичка назвала ее фамилию, хотя сидела против учительницы и глядела на нее.

Кто-то хохотнул. Седые, по-мужски лохматые брови химички поползли вверх. Она еще раз отчетливо повторила фамилию.

Заметно вздрогнув, Ксана поднялась и вышла к доске… Хорошо, что зазубрила накануне все формулы.

Димка надеялся поговорить с ней после уроков. Но, будто предчувствуя недоброе, Ксана, едва раздался звонок, подхватила учебники и первой, не оглядываясь, заспешила к домикам.

Свое не забывается, но себя не винят…

Как давно это случилось. Пришли на Долгую люди. И самый главный из них был тот, кого для дочери не существовало и не будет существовать… Все лето, расставляя то там, то здесь треноги, люди высматривали что-то в закрепленные на треногах черные трубки, что-то записывали, что-то мерили длинной стальной лентой, вбивали колышки… А он, голубоглазый, веселый, без трубки разглядел у подножия Долгой ее… Откуда он был? Из какого далека? Так много он знал, так много видел… Почему только, исчезая однажды, он позабыл ее взять с собой? Даже предупредить позабыл, что уходит…

А десять лет спустя после того, как она стала матерью, на Долгую опять пришли люди. И там, где ходил он, сколотили бараки. Однако его среди этих людей уже не было…

Сана извелась. Нервы ее, расшатанные и без того, теперь окончательно сдали, и совладать с этим она уже не могла. Каждый день с раннего утра начинало нарастать раздражение. Жизнь прокатилась где-то стороной, и ничегошеньки, чего ждала от нее красавица Сана, не пришло. Было время – хоть ждалось, а теперь и ждаться перестало…

И нельзя сказать, будто Сана не чувствовала, как все вокруг нее идет наперекосяк…

Вовсе не из ненависти преследовала она дядю Митю. Она могла кричать на него, могла изводить упреками, но он, с его безответным смирением, был нужен ей. И когда Митя ушел, она думала – вернется. Ну, не сразу, так через сутки, двое… И сначала хотела только покуражиться для виду, перед тем как пустить его, потом и куражиться раздумала… А потом поняла, что он ушел совсем. Теперь Ксана, всегда далекая от матери, стала уходить еще дальше. Дочь тоже покидала ее! И нервы Саны не выдержали.