Становилось все жарче. С раннего утра в воздухе ощущалась нехватка кислорода. Дыхание было затруднено, и губы судорожно дрожали, как у только что выловленной рыбы, которую бросили умирать в траву. Каждую четверть часа Джедеди испускал пронзительный крик, чтобы призвать к порядку своих домашних. Джудит забросила варенье, спокойно оставив его засахариваться в большом тазу на краю выключенной плиты. Она приняла такое решение сегодня, как только поднялась с постели. Посмотрела на миски, кучку ягод, банки – и зрелище показалось ей отвратительным. «С этим покончено», – сказала она себе. Никогда она больше не станет варить ежевичное месиво и бороздить дороги, чтобы пристроить его в кондитерские. Теперь ей наплевать. От прежней Джудит ничего не осталось. Ее больше не волновало, что отец голоден или испачкался. Джудит становилась дурной женщиной, и сознание этого, как ни странно, придавало ей силы. Она вдруг вспомнила, что оставила старика на всю ночь в гостиной, и прыснула со смеху. Ей захотелось взять кисти, встать перед холстом и забыться, раствориться в работе. Сунув в карман передника кусочек сыра, луковицу и горбушку хлеба, женщина прошла мимо отца, не удостоив его взглядом. Он для нее почти не существовал. Детей в доме не было. Вот уже несколько дней они ничего не делали.

Джудит знала, что дети бросили собирать ягоды и бродили возле большой дороги на краю фермы, в местах, где прежде им было запрещено появляться. Как видно, в них тоже проникла зараза. Робин всех околдовал, и бороться с этим было бесполезно. Королевство разваливалось на глазах. Отныне каждый был за себя.

Пройдя через лес, Джудит спустилась в каньон. Ее сопровождало жужжание обезумевших от зноя ос. Воздух, сдавленный, как готовящаяся разжаться пружина, пронизывало невидимое напряжение.

«Надвигается сухая гроза, – размышляла она. – Хорошо бы молния угодила в будку, тогда все уладится и мне незачем будет ломать себе голову».

Джудит втайне надеялась на эту удобную развязку. В самом конце пути она распахнула блузку, обнажившись до пояса, и вдохнула полной грудью. Во рту остался привкус теплой пыли. Все тело было залито потом, с ног до головы. Джудит подумала, что в застекленной будке жара станет невыносимой и краска на кисти высохнет раньше, чем ляжет на полотно.

Бонни, Понзо и Дорана с осторожностью, оглядываясь после каждого шага, добрались до обочины. Раньше они не осмеливались покидать территорию фермы и выходить за пределы ежевичного лабиринта. Усевшись на пригорке, дети смотрели на вьющуюся пыльную змейку, уходящую за горизонт. Бонни пришлось раздобыть в мастерской деда кусачки и проделать отверстие в колючей проволоке, в которое они легко пролезли на четвереньках.

– Забраться бы в какой-нибудь грузовик… – протянул Понзо. – Он отвез бы нас на север.

– Что там делать? – проворчал Бонни.

– Устроимся в цирк! – с воодушевлением предложила Дорана.

– Как же, устроишься! – возразил Бонни. – Скормят нас хищникам, только и всего.

Они немного помолчали, наблюдая, как кузнечики, заскакивая на кончики детских башмаков, в следующее мгновение ловким движением мускулистых ног выбрасывали вверх невесомое тельце.

– Зачем вообще нужно уходить? – спросил Понзо.

– Затем, что это плохо кончится, – устремив глаза в пустоту, тихо произнес Бонни. – После приезда Робина в доме все вверх дном: мать сошла с ума, деда разбил паралич. Скоро придет и наша очередь – случится что-нибудь страшное.

– Что случится? – тоненьким, дрожащим голоском проговорила Дорана.

– Не знаю, – уклончиво ответил Бонни. – Возможно, Джедеди однажды ночью встанет и нас убьет. Сейчас старик еще слаб, но он все время за нами наблюдает. Ждет, когда вернутся силы. Если поправится, нам несдобровать.

– И мы должны уйти? – уточнил Понзо.

– Обязательно, – убежденно сказал старший. – Вопрос жизни и смерти. Тянуть нельзя – все уже на мази.

– А ты знаешь, что нужно делать, когда мы останемся одни? – захныкал Понзо.

– Да, – решительно произнес Бонни, встав и гордо выпрямив спину. – Поднимемся на гору, заберемся повыше, где нас никто не найдет. На самой вершине есть заброшенная хижина, где раньше останавливались охотники, в ней мы и поселимся. Сейчас лето, еще есть время до прихода зимы, чтобы как следует устроиться. Мы уже взрослые – проживем самостоятельно. Зато в школу ходить не придется! Дорана займется приготовлением пищи и обработкой шкур, а мы – охотой на хищников.

– Там водятся хищники? – испугалась девочка.

– Водятся. А чем же мы будем питаться? – ободрил сестру Бонни. – Возьмем с собой отцовское ружье и ящик с патронами. Главное, наверху никто не будет нас искать.

– И Джедеди не будет? И даже мама? – не поверил Понзо.

– Никто, – заметил брат, помрачнев. – Они друг друга поубивают, как пить дать. Потому и нужно спешить. А то явятся кумушки из отдела социальной защиты и заберут нас в сиротский приют. За время разлуки мы так изменимся, что не узнаем друг друга, встретившись на улице.

– Значит, все произошло из-за Робина? – высказал предположение Понзо. – Он нас сглазил, навел порчу на семью?

На лице Бонни появилась гримаса, он беспокойно задвигался. Было видно, что мальчик находится во власти сложных чувств, которые не умеет выразить.

– Не знаю, – признался он. – Но может, все к лучшему и, живя в охотничьем домике, мы станем счастливее? Посмотрим.

Дети встали в кружок и скрепили договор рукопожатием. Итак, решено. Они покинут родные стены.

У картин Джудит, написанных после длительного перерыва, не было сюжета, и сначала это ее тревожило. В молодости, пробуя себя в роли художницы, она работала в фигуративном жанре, но с тех пор, как чувствовала себя «одержимой», в ее произведениях все заметнее проявлялась тяга к абстракции, неопределенности.

Она попыталась нарисовать сверкающий поток очищенных рельсов, но первичный замысел скоро потерялся в непонятном изображении, напоминающем изливающуюся лаву, которое она больше не контролировала, словно картина писалась сама собой, независимо от ее желания и воли… Хуже всего, что ей это было приятно, и, рисуя, она испытывала странное сладострастное чувство. Отныне внутри Джудит поселилась другая женщина, которая время от времени выталкивала себя из мрака и показывалась на поверхности; тогда на свет Божий являлось ее блестящее от пота лицо, и Джудит с изумлением взирала на эту незнакомку, авантюристку, которую слишком долго в себе носила, как ребенка, которому мешали появиться на свет. Она была дикаркой, эгоисткой, лакомкой, чувственной, жадной до удовольствий… и очень нравилась Джудит.

В ужасающей жаре будки она рассматривала свои полотна. Теперь невозможно было оправдать ее страсть к живописи одним только стремлением добиться сходства с изображаемым; неожиданно для себя Джудит попалась в сети абстрактного, упадочнического искусства и писала картины, способные заставить односельчан перекреститься, а пастора – побледнеть от негодования. Представив это, женщина расхохоталась, ибо была глубоко убеждена, что ее произведения прекрасны. Откуда бралась такая уверенность? Джудит не знала. Но она шла откуда-то изнутри, и ничто не могло ее поколебать.

Она откупорила бутылку вина, одну из последних, доставшихся ей в наследство от Брукса – умершего мужа или убитого, – и прямо из горла сделала несколько глотков. Хмель сразу ударил ей в голову. Ощущалось приближение грозы. Казалось, что над каньоном висит огромное, начиненное электричеством ядро, которое вот-вот взорвется, а напряженный воздух издает тонкое, неуловимое для человеческого уха потрескивание. Волоски на руках и затылке Джудит стали приподниматься, а когда она дотронулась до одного из металлических переключателей, пальцы ощутили легкий щелчок. Все вокруг было заряжено, до краев набито порохом и ждало лишь искры, чтобы прогремел взрыв. Джудит вышла из будки и спустилась по ступенькам. Обнаженная до пояса, с блестящим от пота телом и налипшими на лоб волосами, с руками, измазанными краской, она, покачиваясь, брела между рельсов, время от времени поднося к губам бутылку, чтобы сделать два-три жадных глотка.