– Понятно, – протянул Клей. – Уж не принадлежат ли эти люди к Фенианскому братству, о котором я так много слышал в Голуэе?

– Фении, мунлайтеры, риббонисты[3]. – Берк пожал плечами. – Есть несколько таких тайных обществ, все они помешаны на том, чтобы сделать Ирландию свободной, как они это называют.

Дождь продолжал лить размеренно и монотонно, и он поспешно продолжил:

– Однако это не слишком подходящее место для разговора, полковник. Сэр Джордж надеется, что вы заночуете у него. Если вы снова сядете в свой экипаж, я покажу дорогу.

Клей покачал головой:

– Это весьма любезно со стороны сэра Джорджа, но я бы предпочел отправиться сегодня ночью в Клермонт. Это далеко отсюда?

– До Драмора – еще четыре мили по этой дороге. До Клермонта – около мили в другую сторону. – Он, казалось, колебался какое-то время, чуть нахмурившись, а потом продолжил: – Честное слово, сегодня вечером он станет для вас слабым утешением, полковник. Дом не годится ни для человека, ни для зверя.

– Но насколько я понимаю, мой дядя жил там до своей смерти, – сказал Клей. – Ведь не мог же он обветшать до такой степени?

– Но вы забываете про пожар, – возразил Берк.

Клей покачал головой:

– Нет, адвокаты подробно изложили мне эту историю. Я понимаю, что разрушения были очень велики.

Берк кивнул:

– Большая часть дома сгорела. Ваш дядя провел последние шесть месяцев в западном крыле. Это единственное место, где уцелела крыша.

Клей пожал плечами:

– За последние четыре года, мистер Берк, в моей жизни было много случаев, когда я не желал от жизни ничего большего, кроме крыши над головой – любой крыши. Если мой дядя мог жить там, я уверен, что выживу и я.

– Поступайте, как считаете нужным, полковник. – Берк вскочил в седло и взял поводья в левую руку. – И вот еще что. Будьте осторожнее, когда доберетесь до Драмора. Там не очень-то привечают чужаков.

– Даже тех, кто носит имя Фитцджеральд? – спросил Клей с улыбкой.

Лицо Берка было мрачным.

– Настали тяжелые времена, полковник, я думаю, вы и сами довольно скоро это уясните. – Он пришпорил лошадь и исчез за поворотом дороги.

Клей нахмурился, глядя ему вслед.

– А что ты думаешь? – спросил он, повернувшись к Джошуа.

Джошуа пожал плечами:

– Там не может быть хуже, чем в некоторых местах, в которых мы ночевали во время войны, полковник. Одно не вызывает сомнений: мне не нравится этот человек.

Клей ухмыльнулся:

– Как обычно, у нас с тобой полное единодушие. Есть в нем что-то неприятное, нечто такое, что я не могу точно определить, и все-таки это качество присутствует.

Вдалеке послышались приглушенные громовые раскаты, он сунул руку в карету и, достав тяжелое пальто, надел его.

– Похоже, погода и не думает улучшаться – скорее наоборот, да и этот специфический сельский пейзаж начинает наводить на меня тоску. Если ты залезешь внутрь, то мы двинемся дальше. – Какой-то момент Джошуа колебался, как будто хотел поспорить на сей счет, а потом тяжело вздохнул и забрался внутрь. Клей захлопнул за ним дверцу, потом взобрался на место кучера и потянулся за поводьями. В следующую минуту они уже ехали по залитой грязью дороге.

Дождь капал с края шляпы, но Клей не обращал на это внимания, уверенно держа поводья. Он размышлял над своим разговором с Берком и снова, уже не в первый раз, спрашивал себя, зачем он приехал в Ирландию.

Конечно, ничто не удерживало его в Джорджии. После четырех лет войны он желал только одного – покоя. Ирония заключалась в том, что в поисках такового его занесло не куда-нибудь, а в Ирландию. Если те истории, что ему рассказывали в Голуэе, – правда (а события прошедшего часа, похоже, стали тому подтверждением), то он въезжал в самое сердце края, истерзанного всеми мыслимыми видами разбоя и смертоубийства.

То, что элементарная справедливость требует предоставить Ирландии самоуправление, он усвоил на коленях у отца вместе с тяжелыми, полными горечи рассказами о том, как обращаются с несчастными крестьянами английские помещики. Впоследствии годы изучения медицины в Лондоне и Париже вкупе с войной вытеснили эти мысли в дальний угол сознания как нечто относительно маловажное, не затрагивающее его лично.

Каким бы правым не было дело коренных ирландцев, грабежи на дорогах – не тот способ, которым можно вызывать к себе сочувствие, подумал он, вспомнив о двух разбойниках. В первый раз ему пришло в голову, что, хотя их одежда и груба, их лошади – великолепные животные, и он нахмурился, спрашивая себя, кто это такие и что толкнуло их на такой поступок.

Может быть, они были членами этого Фенианского братства, о котором он так много слышал? Клей стряхнул с лица капли и выбросил эту мысль из головы. Что бы ни случилось, он намеревался соблюдать строгий нейтралитет. Он пробудет в Клермонте самое большее месяц-два. После этого пусть сэр Джордж Гамильтон получит свое – купит имение по цене, предложенной в том письме, что дожидалось Клея накануне в Голуэе.

Уже смеркалось, когда они въехали в Драмор, а дождь все не унимался. Хибарки селения были маленькими и жалкими, с торфяными и соломенными крышами, синий дым от очагов тяжело завис под дождем. Их было примерно двадцать или тридцать – разбросанных по обе стороны узкой немощеной улицы на протяжении примерно ста ярдов. Проехав пол-улицы, они поравнялись с трактиром, и, услышав доносившийся изнутри смех, Клей остановил лошадь и соскочил на землю.

Эта постройка была несколько более основательной, чем другие, с прилегавшим к ней двором и конюшней, в которой стояло несколько лошадей: бока их курились на влажном воздухе. На вывеске над дверью виднелась поблекшая надпись: «Бар Кохана».

Джошуа высунулся из окна кареты:

– Зачем мы остановились, полковник?

Клей стряхнул дождь со шляпы и снова надел ее на голову:

– Если вспомнить, как Берк обрисовал положение вещей в Клермонте, то бутылка бренди может оказаться очень полезной еще до того, как закончится ночь. У тебя под рукой есть какие-нибудь деньги?

Джошуа порылся в своем левом рукаве и извлек оттуда кожаный кошелек. Клей открыл его и достал соверен.

– Тут, наверное, хватило бы, чтобы купить это заведение, судя по его виду, – сказал он, отдавая Джошуа кошель. – Я сейчас вернусь.

Дверь легко открылась от первого же прикосновения, и он вошел, закрыв ее за собой. Помещение было наполнено густым дымом и освещалось двумя масляными лампами, свисавшими с почерневших потолочных балок. На другом конце комнаты в очаге тлел торф и восемь-девять человек сгрудились у стойки, внимательно слушая высокого молодого человека двадцати с чем-то лет, красивое и несколько женственное лицо которого увенчивала копна светлых волос.

Какое-то время Клей оставался незамеченным и слушал.

– И что было дальше, Дэннис? – спросил чей-то голос.

Дэннис, раскрасневшийся от выпитого, облокотился о стойку, держа в руке стакан с виски.

– Это на благое дело, сударь вы мой, говорю я, и, если вы будете честны со мной, ничего плохого с вами не случится.

Лицо у него было цвета сыворотки, а рука так дрожала, что он уронил кошелек в грязь.

Юноша лет пятнадцати – шестнадцати, стоявший рядом, взволнованно воскликнул:

– Покажи им кольт, Дэннис! Покажи им кольт!

– Всему свое время, Мартин, – сказал Дэннис. Он осушил свой стакан и с залихватским видом поставил его на стойку. Кто-то тут же наполнил его, а Дэннис запустил руку в карман и вытащил карманные часы Клея.

Он поднял их за цепочку, так что они блеснули при свете лампы, и слушатели взволнованно загалдели.

– Ты только посмотри какая красотища, – воскликнул кто-то.

Клей медленно шагнул вперед и остановился возле компании. Первым увидел его Мартин, и голубые глаза юноши широко раскрылись от изумления. Люди стали оборачиваться, а Клей протиснулся между ними и остановился перед Дэннисом.

– Я думаю, это мои часы, – спокойно проговорил он.