В одном из домиков на соседней улочке Эрнст Фрикке нашёл рыбака с женой. Это были литовцы, пожилые люди. Узнав про больную девушку, старики согласились помогать ей.

…И вот пришло время прощаться.

— Благодарю, Антанас, ты спас меня, — говорила Мильда перед разлукой. — Если тебе будет тяжело одному, приходи, я всегда буду рада. А дом у нас большой, места хватит.

Эрнст Фрикке прижал к губам тонкую, похудевшую ручку Мильды.

— У меня предчувствие, Мильда, мы будем вместе. Нет, я уверен в этом. Мы скоро увидимся. Я оставил все продукты здесь, — добавил он, — себе я беру немного, только вот в этом рюкзаке. Ты должна хорошо есть после болезни. Машина в сарае, ждёт твоего выздоровления, домой доберёшься быстро.

Вскинув за плечи рюкзак, Фрикке зашагал по дороге вдоль берега моря, направляясь в Кенигсберг. Он избрал кружной путь через Мемель. Так несколько дольше, но безопаснее.

Сухопарый блондин с энергичным лицом, в берете, серой куртке и рюкзаком за плечами сошёл с поезда, прибывшего на товарную станцию. Дальше железнодорожный путь был разрушен, и оставшийся до южного вокзала километр пассажиры шли пешком. В Тильзите советские солдаты-артиллеристы посадили Фрикке к себе в вагон. Поезд следовал из Тильзита без всякого расписания, вагоны были разные: несколько пассажирских, несколько товарных. На том, в котором ехал Эрнст Фрикке, сохранилась старая табличка с надписью по-немецки: «Только для военных». А на другом — полустёртая надпись чёрной масляной краской: «Мы едем в Польшу уничтожать евреев».

Кенигсберг. Могучие стальные арки вокзальной крыши остались невредимыми, только стекла разбиты. Под ногами хрустят осколки, льдышками устилающие платформы. Пусто и заброшенно. Рельсовые пути уставлены товарняком, битым и горелым. Среди вагонов — несколько платформ, гружённых колючей проволокой. На перронах от недавних боев сохранились почти незаметные для глаза бетонные дзоты с пулемётными бойницами.

Эрнст пробирался через развалины домов. Услышав голоса, он метнулся в сторону и осторожно выглянул из-за обгорелой стены. Собственно, бояться ему было нечего, но сказывалась давняя привычка.

Несколько десятков мужчин и женщин с кирками, ломами и лопатами, пёстро одетых, расчищали завалы. Медленно, с безразличными лицами работали кенигсбержцы, изредка перебрасываясь скупым словом. Поодаль дымили махоркой двое советских солдат. Сплошные холмы из кирпича и мусора остались в этих кварталах от страшных августовских дней прошлого года.

«Русские заставляют население расчищать город. Что ж, это правильно», — подумал Фрикке.

Он обошёл развалины и очутился на улице, ещё более разрушенной, кое-где курились свежие пожарища. Иногда от здания оставалась только передняя стена с надписями прямо на штукатурке: кондитерская, кафе, парикмахерская. Все остальное, за стеной, не сохранилось. Иногда, наоборот, передней стены не было, и этажи стояли с вывороченными внутренностями.

Но вот что удивило Фрикке. У некоторых полуразрушенных домов из труб поднимались дымки. Внизу, в подвалах, жили люди. Они молча и тихо копошились в руинах. По закоулкам шла торговля каким-то барахлом.

На стене одного из домов — надпись крупными буквами: «Единый народ, единая империя, единый фюрер». На другом ещё три: «Помните — наш враг всегда на востоке», «Победа или Сибирь», «Радуйтесь войне, ибо мир будет страшным». На синем плакате сверху изображена улыбающаяся картофелина. Внизу идут изречения: «Домашние хозяйки не должны чистить сырую картошку. Кто чистит сырую картошку, тот уничтожает народное достояние».

Фрикке пробирался через развалины старого города по улице Ланггассе. Перед глазами — разрушенный почтамт, королевский замок. В пустые окна просвечивает небо. Башни разбиты. Где-то наверху, на крыше, жалостно мяукает бездомная кошка. На массивных контрфорсах западного крыла крепости расклеены приказы советской комендатуры.

У пьедестала памятника Бисмарку — куча книжечек в коричневых коленкоровых переплётах. Фрикке взял одну. Это была «Памятка солдата». Он перевернул несколько страниц.

«Для твоей личной славы, — прочитал он, — ты должен убить 100 русских. У тебя нет сердца и нервов, на войне они не нужны».

Эрнст Фрикке бросил книжку. С опаской обернулся: нет ли кого?

«Черт возьми! Читали ли русские эти изречения? — подумал он. — Если читали, плохо нам придётся!»

Приходилось часто останавливаться, внимательно рассматривать остатки домов, чтобы узнать улицу.

На домах пестрели надписи метровыми буквами, сделанные рукою советских солдат: «Осторожно — мины», «Опасно — мины».

В одном из переулков Фрикке остановился над книгами, наваленными вперемежку с кирпичами. Дорогие переплёты всех цветов, кожаные корешки, золотые обрезы, разноцветные иллюстрированные журналы, газеты. Он поднял одну из книг, другую. На всех на внутренней стороне обложки были наклеены этикетки-экслибрисы с изображением человеческого черепа и надписью: «Мир — моё творение». Кредо идеалиста.

«О-о, Ганс Каммель, — вспомнил Фрикке, — это его библиотека. Теперь я точно знаю, где нахожусь. Через два дома мне поворачивать направо. Где-то здесь жил кузнец Кюнстер, приятель дядюшки. Перед входом в его мастерскую висел фонарь из кованого железа. Зайду к старику, узнаю, не случилось ли что с дядей. Русские в городе, все может быть», — решил Эрнст Фрикке.

От дома, где жил искусный кузнец, осталась кирпичная коробка: старый мастер обосновался в подвале. Но у входа на узорчатом держателе висел все тот же фонарь в железной оправе. Рядом, в квадратной рамке, подвешена наковальня с лежащим на ней молоткомэмблемой кузнечного ремесла.

На обгоревших дверях вывеска:

«Кузница художественных изделий дипломированного мастера Вильгельма Кюнстера. Специальность — внутренние украшения жилищ и парадных помещений».

Рабочий стол, на столе — молотки и молоточки всякого рода: железные, деревянные и даже резиновые; ящичек, похожий на соты, с набором зубилец и резцов. Ножницы, обрезки меди в круглом бочонке. В углу — моток железной проволоки…

Посредине мастерской — особая наковальня кузнеца-художника, тиски. По стенам — реклама: изделия Кюнстера. Медные тарелки: на двух — профили Канта и Шиллера, на других — герб Кенигсберга и королевский замок. Ещё на одной — голая ведьма на помеле. На большой полке во всю стену стоят и лежат железные подсвечники, фигурные дверные ручки, люстра для свечей, какие-то цепи, каминные решётки.

Новое, что увидел Фрикке, — это пустая кровать, сиротливо приткнувшаяся к стене, и медный таз для умывания на железном треножнике.

Эрнст Фрикке никогда не интересовался кузнечным ремеслом. Однако он не раз слышал высокие похвалы своего дядюшки мастерству Кюнстера. Профессор Хемпель называл старика художником и считал его единственным в городе достойным продолжателем этого старого немецкого искусства, с годами все больше и больше забывавшегося.

— Здравствуй, Эрнст! Вот так штука! Почему ты здесь? Я слышал от профессора, ты получил билет на пароход, — дружески встретил гостя тучный старик с белыми как снег волосами, в шерстяной фуфайке и кожаном переднике.

У Кюнстера умное, собственно, ещё не старое, почти без морщин, лицо, большой прямой нос, лохматые брови, белой щёточкой торчат усы, сквозь черепаховые очки светятся проницательные глаза.

— Да, и с этим билетом я чуть не попал к морскому царю, — отшутился Фрикке. — Пароход торпедировали, а я плавал в воде, пока совершенно случайно меня не вытащили. Теперь пробираюсь к дяде. Жив ли он? Его ведь хотели эвакуировать?

— Профессор Хемпель жив, он в старой квартире. Русские хорошо относятся к учёным. Но ты берегись, тебя могут сцапать. Я слышал: такими молодчиками, как ты, русские здорово интересуются.

Фрикке вспомнил, что старый мастер не любил нацистских порядков. Как-то раз в середине войны ему, лучшему мастеру в Кенигсберге, предложили выбить из меди скульптуру Гитлера. Местные нацистские главари готовили к высочайшему дню рождения подарок. Вильгельм Кюнстер отказался наотрез.