Он продолжал «просто смотреть», светлые волосы отливали странным блеском… Интересные у него волосы, очень светлые, ну очень-очень, такой выраженный блондин, без русого или золотистого оттенка, ближе к белому… Выгорели, наверное. На нем-то никакой шляпы.

Новая жизнь? Родилась вот только что? Новая жизнь с тобой, Риэль, или благодаря тебе? Или что ты вкладываешь в эти слова? И так легко поверилось в его предположение… Тарвик действительно мог устроить ее судьбу подобным образом. Легко. И Женя вроде не брошена, вроде не одна, она хорошенькая и умеет быть очень красивой, так что о ней бы заботились, и у него совесть чиста: на работу определил, не одну в чистом поле оставил…

Риэль расстелил одеяло на траве и буднично сказал:

– Ну что, пора спать? Давай спина к спине ляжем, теплее будет.

Женя послушно легла на левый бок, Риэль… и лег на правый бок. Спиной к ней. И буквально через десять минут задышал медленно и ровно. Он святой? Благородный рыцарь? Не перевелись еще? Импотент?

Удивительно, но Женя заснула быстро, подозрительно просыпалась несколько раз, но ничего не менялось, Риэль крепко спал, от его спины шло тепло. Утром он разбудил ее запахом чая.

– Вот есть нечего, – радостно сообщил он, – но не беда, здесь деревни встречаются часто. Потерпишь немного?

Женя потрясла головой. Я только что дрыхла на голой земле, привалившись к мужской спине, и этот мужчина никаких таких поползновений не обнаруживал… С ума сойти. Она охотно выпила чаю – утром стало холодно, и ее трясло.

– Ты привыкнешь, – пообещал Риэль. – Здесь почти всегда тепло. Я одеяло-то стелю, чтоб насекомые не досаждали. А, ты же не знаешь… В него добавлены нити, сделанные из травы, отпугивающей насекомых. Причем всех.

– Даже красных пауков?

– Они здесь не водятся. Это гораздо севернее. Здесь ядовитых пауков вовсе нет. Только все равно мало радости, когда они по тебе топают по ночам. Желтый паук наступит – мало не покажется, он безобидный, но здоровенный – вот.

Он показал два сложенных кулака. Кулаки не внушали, но общаться с пауками такого размера не хотелось. Женя умылась в ручье, почистила зубы, причесалась, и за этим занятием ее застал Риэль. Правда, он деликатно окликнул из-за дерева: «Можно?» – и, только получив разрешение, подошел.

– Осенняя смерть, – сказал он, осторожно прикоснувшись к ее волосам. Женя замерла, но продолжения не последовало. – Видел я этот цветок несколько раз – что-то потрясающее. Но твои волосы лучше. Ты всегда их заплетаешь?

– Мне говорили, что у вас рыжие – редкость.

– Редкость, – согласился он. – Расскажешь мне о своем мире?

Весь день, измеряя шагами дорогу, они попеременно рассказывали друг другу о своих мирах, и Риэль слушал с детским любопытством, словно сказку, а вот Женя все старалась запомнить полезное. Риэль смеялся и уверял, что не стоит напрягаться, все придет само. Он был удивительно легким. К обеду, когда бурчание в животах уже почти перекрывало голоса, у Жени было впечатление, будто они в один детский сад ходили. Она наконец разглядела его поосновательнее. Волосы и правда были почти белыми, а глаза – серыми, без добавок голубого или зеленого, не металлическими, но и не графитными, просто – серыми. И красивыми. Ресницы и брови были потемнее волос, но свидетельствовали о том, то он натуральный блондин. Он был весьма хорош собой. Весьма.

– Вот и деревня. Есть хочется почти смертельно.

– А кто нас будет кормить?

– У меня деньги есть, во-первых, а во-вторых, заработаю, – засмеялся он.

– Как? То есть чем ты зарабатываешь на жизнь?

– Я менестрель. И даже неплохой.

– Это, – Женя постучала по ящикам, – инструменты?

– Ну да. Виола и флейта.

Наверное, они назывались иначе. Женя поднапряглась и сравнила слова. Привычная «виола» была и вовсе «скана». Понятийная система. Чужой язык за считанные дни «вписался» в ее мозг, и название музыкального инструмента легко ассоциировалось с чем-то подобным. Словно она знала, о чем говорит Риэль.

У старой крестьянки он купил молоко, хлеб и две миски горячей каши, которую они тут же навернули, прямо на крыльце. Другая охотно продала круг сыра, мягкого, ароматного и почему-то ядовито-зеленого. До вечера они пробездельничали на берегу озера, а когда солнце покатилось к закату, вернулись в деревню, и Риэль устроил концерт на главной площади.

Он был очень неплохой менестрель с тенором, которому бы обзавидовался Коля Басков. Виола была «скана», то есть виолой в Женином воображении стала только потому, что была струнным инструментом, но на ней можно было играть не только смычком (смычок в футляре имелся), но и как на гитаре – пальцами. Вот в основном пальцами он и играл, и звук был куда богаче, чем гитарный. Устав петь, Риэль поднял виолу к плечу и взял смычок, и оказалось, что играет он еще лучше, чем поет. И звук был чуть ниже, чуть глуше, чем у скрипки, скорее, альтовый, но душу рвал точно так же. Их пригласили в дом старосты, основательно накормили. Спать уложили, правда, в сарае, где хранилось сено, но выдали пару подушек и одеяло.

И опять Риэль не прикоснулся к ней. Странно. Ни единой попытки…

И не успев додумать, Женя уснула крепче, чем когда-либо спала на любимом диване дома. Сено пахло лучше любых французских духов, и эта ароматерапия ее и усыпила.

Очень ранним утром, наскоро умывшись возле сооружения, ностальгически напомнившего Жене умывальник в пионерлагере, они поели черт знает чего, получили с собой корзинку с едой и отправились дальше.

– Давай я хоть корзину понесу, – предложила Женя. – Или твои инструменты. А то ты нагружен, как вол, а я тут налегке с сумочкой…

– Инструменты не дам, – улыбнулся он. – Не зря ж я их на рюкзаке тащу – очень неудобно иначе. А корзинка тяжелая, не поскупились.

Женя все равно отобрала у него корзину. Тяжелая? Не смертельно, особенно для бывшей советской женщины. Если когда-то умел таскать на пятый этаж сумки с картошкой и банки с огурцами, никогда не разучишься. Быть обузой совсем не хотелось.

Он отвлекал ее от дурных мыслей, от тягостных воспоминаний, не давал задуматься о будущем – и не прикасался. Женя начала сомневаться в своей привлекательности. Если честно, то она ничегошеньки не имела бы против того, чтоб он не поворачивался к ней спиной для тепла, а согревал самым традиционным способом, но он даже смотрел на нее без малейшего желания. Было даже немножко обидно, и через несколько дней эта обида все-таки прорвалась слезами. Собственно, не эта. Отвлечение отвлечением, но горечь скапливалась в подсознании, вылезла в грустном сне о доме, о подушке с вышитым тигром, о привезенной из турпоездки венецианской маске и старой любимой кружке, из которой Женя пила кофе, и проснувшись посреди ночи с мокрым от слез лицом, Женя продолжила плакать, тихонько, без хлюпания носом, отчаянно жалея свою загубленную жизнь.

Риэль все-таки услышал, повернулся на другой бок, обнял ее и, дыша в шею, заговорил ласково и успокаивающе о новой жизни, о будущем, которое все-таки есть, даже если кажется, что его не будет, о надежде и радости.

– Мне нечего предложить тебе, кроме дороги и кроме своей дружбы, Женя, – почти шептал он, – но ты теперь не одна, и у нас есть весь мир…

«У нас». У нас… Мир или дорога, старое прожженное одеяло, отпугивающее насекомых, и чай из кастрюльки, сеновал и мытье в речке, сваренная в той же кастрюльке рыба, которую поймал Риэль и почистила Женя, душистое мыло, которое он протянул, когда она сгребла одежду для стирки – и свою, и его, незнакомые высокие деревья, чужие яркие цветы, жаркое солнце и прохлада леса, чахлые прутики, способные гореть всю ночь, страшно кричащие ночные птицы, обволакивающий запах рассвета…

Наверное, рассветом пахло и дома, только самая дикая природа, на которой Жене доводилось просыпаться, была дачным домиком родителей Милочки из аналитического и турбаза на Алтае. Жить в палатках она никогда не рвалась… а почему Риэль даже в утешение не поцеловал ее и обнимал совершенно по-братски?