— О, властелин богов, жертва для твоего Ка! И ты, Хатхор, храм в пустыне! — эту короткую молитву Сененмут исторг из глубины своего сердца. Так близко к цели не должно потерпеть крушение великое дело!

Тут выступил вперед Инени и крикнул Сененмуту, чтобы все подъемные балки переместили на правый конец, туда, где обелиск осел меньше. И в возбуждении своем, не дожидаясь команды Сененмута, погнал он рабов одного за другим своей палкой.

Как только Сененмут понял намерения Инени, но еще не разобрался в значении его действий, он накинулся на учителя:

— Видно, боги лишили тебя последнего разума, старик! Проваливай, пока я не переломал тебе ноги твоей же палкой!

Однако Инени будто не слышал его, он гнал все больше рабов на другой конец, приказывая подводить балки, и в этот момент даже гнев богов не остановил бы его. Тут конец колосса неожиданно приподнялся примерно на ладонь.

— Еще! — взревел Инени. — Еще выше!

И когда нужная высота была достигнута, велел забить балки. Потом старик приказал рабам переместиться к противоположному концу. Медленно и лениво, как крокодил на солнце, обелиск выползал из песка. Сененмут все еще не мог прийти в себя от изумления. Он слышал, как трещит одна из балок, разламываясь в щепки под грузом обелиска, будто сухой стебель тростника. Он видел, как в воздух взлетело бревно, будто камень, выпущенный из пращи. Но осознать, что произошло, Сененмут смог только после того, как оказался перед Инени. Старик распластался на платформе с глубокой раной на темени, в которую мог бы уместиться кулак.

— Инени! — еле слышно прошептал Сененмут, а затем срывающимся голосом закричал: — Инеени-ии!

Теперь и остальные заметили, что происходит что-то необычное, и окружили обоих начальников, с любопытством вытягивая шеи. Сененмут опустился на колени и приложил ухо к груди старца.

— Инени, — молил он, — Инени!

Инени открыл глаза, с трудом растянул губы в подобии улыбки и с неимоверным усилием прохрипел:

— Сененмут, мальчик мой, это было последним, что я мог для тебя сделать. И желание мое — пребывать в свите Хатхор.

Последние слова вырвались клекотом из его уст. Он смежил веки, словно прилег отдохнуть, однако из приоткрытого рта вытекла темно-красная струйка крови и окропила белую бороду.

Сененмут расплакался, как ребенок, и, отирая голой рукой слезы, не переставал повторять:

— Инени, не покидай меня. Не покидай меня, Инени…

Исида трепетала от страха, пока шла к трону Хатшепсут. Если бы не полные груди на голом торсе, царицу можно было бы принять за мужчину: коротковолосый парик с уреем на лбу, простое ожерелье ускх, обтягивающий бедра схенти — такое убранство носил фараон Тутмос, когда пребывал в своем дворце.

— Я послала за тобой, — без обиняков начала царица-фараон, — чтобы сообщить: твое присутствие во дворце нежелательно.

— Но царь Тутмос — да живет он вечно! — меня…

— Царь Тутмос — да живет он вечно! — умер, — перебила Хатшепсут Исиду. — И как видишь, я приняла его наследие. А я не намерена до конца жизни терпеть подле себя утеху его одиноких ночей.

Второстепенная жена склонила голову, ибо хорошо знала: никакие возражения не поколеблют твердость этой женщины.

— А Тутмос, сын фараона, — наконец осторожно осведомилась она. — Что будет с ним?

— Неферабет обучает его мудрости жизни, а жрецы Амона дают воспитание, подобающее сыну царя, пусть даже пащенку! — Последнее слово Хатшепсут словно сплюнула под ноги. — До сих пор он не тосковал по матери, хоть жрецы и укрыли его от тебя.

— Знаю, — смиренно сказала Исида, — но мне достаточно знать, что он рядом. Все-таки он мой сын!

Глаза Хатшепсут потемнели, а меж бровей образовалась вертикальная складка.

— О Амон! — воскликнула она с притворным смехом. — Конечно, твой. Никто и не собирается оспаривать его у тебя.

— Но ты хочешь разлучить мать с сыном! — бросила царице в лицо Исида. — Гусенка оставляют с гусыней, пока он не научится сам находить пропитание; жеребенка не забирают у кобылы, пока он не встанет на ноги. И любой пастух в плодородных землях живет в заботе о том, чтобы с детьми его ничего худого не случилось.

— Не я придумала сделать твоего сына фараоном, — возразила царица. — Ты измыслила это вместе со жрецами Амона. Только вот недооценили вы Хатшепсут, Ту, которую объемлет Амон! Пока живу, я буду править на троне Гора, я, фараон Мааткара! И никто не оспорит мою власть! Никто. И конечно, не сын дворцовой служанки.

— Фараон Тутмос — да живет он вечно! — произвел его на свет!

— Ну да. — Губы Хатшепсут скривились в усмешке. — А если бы фараону подвернулась пастушка коз с западного берега, то она бы сейчас тоже отстаивала передо мной права царицы-матери?

Исида воздела руки.

— Не себя я защищаю, мне все равно, что ты со мной сделаешь. Я заступаюсь за сына моего Тутмоса, дитя фараона!

Хатшепсут вышла из себя, вскочила и заходила мелкими шажками вдоль трона.

— Права, права! Я даю законы этой стране. Поэтому я и есть право, я, Мааткара! И я пошлю твоего тупоголового сына Тутмоса в ссылку, если захочу. Или назову его своим преемником, если это доставит мне удовольствие. Но сейчас самое большое удовольствие для меня, Мааткары, — отправить тебя в ссылку. Тебя отвезут в дельту, где Нил разделяет свои воды на пять рукавов подобно пяти пальцам на руке.

— Нет! — Исида заплакала.

— Да! Ты станешь служанкой храма в Бубастисе. Жрецы львиноголовой Бастет не столь богаты, как золотые мешки, пророки Амона в Карнаке. Они своих служанок сдают внаем приходящим в храм — тем и кормятся.

— О, великая мать Карнака, этого не должно случиться!

— Еще как случится, будет на то воля фараона. В конце концов, тебе ведь не в новинку отдаваться чужим мужчинам! Или ты раздвигала ноги только для царя?

Исида пристально посмотрела на правительницу и вдруг в последнем отчаянии отважно выступила навстречу Хатшепсут и взмолилась:

— О, Мааткара, властительница Обеих стран, зачем расточаешь неправедный гнев на меня, служанку твою Исиду? Мои родители служили фараону, и родители моих родителей тоже. И в моей голове никогда не рождалось мысли править…

Хатшепсут, злобно рассмеявшись, воскликнула:

— В твоей — никогда, Исида, в твоей — нет! А как насчет твоего сына Тутмоса?

— Но Тутмос еще дитя!

— Он — фараон по воле Амона! Или по твоей?

— Не по воле бога, и уж, конечно, не по моей! — горячо возразила Исида. — Жрецы сделали Тутмоса фараоном. Они рассчитывали легко совладать с ним. Хапусенеб хотел править сам, он надеялся усилить власть и влияние жрецов Амона. Прикрываясь Тутмосом, он хотел сам дергать за ниточки. Меня это пугало больше всех, ведь я мать, и, как всякая мать, я желала своему ребенку только добра. Я хотела одного — чтобы он рос в заботе и любви и однажды по склонности выбрал свой путь. Но пророки отобрали у меня моего ребенка, чтобы использовать его для своих черных замыслов.

О Амон, Мут и Хонсу! Слова Исиды смутили царицу. Что за игру затеяла эта потаскушка? Разве она не была заодно с Хапусенебом и его приспешниками? Или Исида и правда не заботилась о собственных интересах, сажая Тутмоса на трон?

Исида, казалось, разгадала мысли правительницы и с жаром продолжила:

— Если бы я хотела, чтобы Тутмос стал фараоном, то дождалась бы, пока он наберется опыта в мудрости жизни и сможет править сам. Однако с самого начала не возникало сомнений, что править за него будет кто-то другой. К чему тогда все интриги? Нет, Мааткара, сам ход событий подтверждает, что пророки использовали моего сына, и все мои мольбы не лишать Тутмоса детства остались напрасны. Сколько слез пролила я с тех пор!

— Речи твои, служанка, звучат разумно, — ответила Хатшепсут. — Но это еще не доказательство искренности твоих намерений. Каждый фараон привычен к лести, как к дани, которую воздают ему ежегодно. Однако стоит ему вернуться к государственным делам, и крестьяне начинают стенать о непомерности налогов, воры — о суровости законов. Те, кто сулил с радостью приносить воздаяния к стопам фараона, называют его поработителем, а грабитель, которому по праву отсекают руку, проклинает правителя за жестокость.