Колокольный звон тысячи ста церквей растекался по Москве, то усиливаясь эхом от глади холодных вод у рек и озер, то тая в лабиринтах плотной застройки; смешиваясь с шумом осеннего леса или пропадая в суете оживленных шоссе. Город встречал двенадцатый час дня — буднично, порою не замечая того факта. Разве что те, кто жил возле часовен, краем уха отличил непривычные переливы в обычно мерном звучании звонниц.

И только народ, что возмущенно толпился у ограждений, не пускавших в этот день никого на Красную площадь, невольно притих от грянувшего в эту серую ветреную непогоду непривычно громкого, торжественного звучания главных Московских храмов. Вытянулись вверх высокие, подались вперед — на оцепление и железные решетки — любопытствующие. Но повезло юным и счастливым, с затаенным дыханием смотревшим за происходящим с плеч отцов.

Под торжественный звон на красную площадь выкатывались тяжелые и удобные черные автомобили с гербами, чтобы ненадолго замереть при въезде у Васильевского спуска, выпустить высокопоставленных пассажиров и скрыться в потоке Большого Москворецкого моста. Много их было, этих машин — иные владельцы старались подкатить поближе к арке Спасской башни, иные распоряжались остановить задолго до Храма Василия Блаженного, степенно выходили вместе с небольшой свитой и шли вперед наперекор стылому ветру, задувавшему в лицо.

Семьсот метров пешком до Большого Кремлевского дворца — много ли это? Достаточно ли, чтобы затаить обиду на владельца Кремля, принимавших ныне только пеших? Или лучше преисполниться уважения к мудрости того, кто не стал решать, чью машину впустить первой. Ведь ежели считаете себя достойным зайти поперед остальных — так ускорьте шаг или же бегите, теряя степенство. Но ежели вы первый и без того, а без вашего слова все равно ничего не решат на общем сходе, то к чему торопиться. Пусть подождут.

За семь сотен метров каждый определит дистанцию от врагов и расстояние до друзей — двигаясь, показательно не замечая первых, но приветливо отмечая вторых. Колокольный звон не оставит места для разговоров, а общее движение вперед вскоре соберет равных под одной крышей.

Не смотря на пустые руки, каждый из князей нес в Кремль свою правду — ту самую, что в словарях разумно зовется представлением об истине, столь разном у каждого из семидесяти восьми князей.

Хотя, поговаривают, правда всегда одна — но есть в мире сильные, а есть слабые. Есть многочисленные, а есть одиночки, кому суждено смириться с тем, что черное — это белое, если хотят жить. Но у князей Империи за спиной была армия, деньги и власть — поэтому впервые для многих становились важны факты, а слова годились за аргумент.

Оставалось еще иное, что идет рядом со всякой истиной — личный интерес. Этого у каждого из князей было вдосталь, вместе с союзным долгом, добрососедскими отношениями, прихотливыми родственными связями и непримиримой враждой с теми, чья правда будет выглядеть убедительней. А ведь еще оставались интриги, прямой подкуп и угрозы, увещевания и тонкая политика, не позволявшая согласиться там, где следует по долгу чести — но ведь иногда можно просто смолчать.

Семьсот шагов и немного ожидания — и семьдесят восемь князей определят меру всякой правде.

Неторопливо идут владетели, разве что дважды посторонившись за время недолгого пути — пропуская машину принцессы, выезжавшей из родного дома. И во второй раз, прянув в сторону от невозмутимо прогарцевавшего на лошади к дворцу князя Давыдова. Первая — женщина, второй — гусар… Проще обижаться на погоду.

А потом становилось и вовсе не до мелочей жизни. Все, что было до того заготовками планов, наработками аналитиков и шпионов, сталкивалось с реальностью.

Реальностью такой, что размашистое перекрестье на образы святых в Грановитой палате становилось искренним до истовости и прямо отражало опасения в умах. Хотя вряд ли кто услышал бы молитвы, содержащие «перессорь их снова, если ты есть!».

Они стояли почти в самом завершении пути, в центре Александровского зала — ожидая, когда откроются ставни зала Андреевского, и император примет их за общим столом. Но слухи о новом союзе встречали каждого, кто только вступал в Большой Кремлевский дворец. Князь Шуйский, князь Юсупов, князь Панкратов, князь Мстиславский. И даже присутствие подле них князя Давыдова не делало ситуацию ни на гран смешной. Тот баланс противоречий, что был на каждом общем сходе, ныне был переломан об хребет четырехглавого монстра, созданного влиятельнейшими фамилиями. Пятеро против семидесяти трех оставшихся, казалось бы — но к каждой из этих фамилии можно было смело плюсовать еще трех-пятерых, а то и десяток зависимых, родственных, должных или просто склоняющих голову в уважении.

Для многих, кто просто не мог представить этих людей демонстративно стоящими рядом, весть о новом союзе становилась шоком и недобрым предзнаменованием — потому как если они договорились не откусывать куски друг от друга, то непременно станут смотреть голодными волками по сторонам. Люди, не смотря на звучные титулы и равное с рекомыми родство, невольно искали плечо друг к другу, разыскивая новый полюс силы, к которому можно примкнуть. И таковые нашлись.

В Георгиевском зале центром движения, сочувствия и восхищения являлся князь Черниговский. Очень старый род, восходивший к прямому родству с Рюриковичами, очень уважаемый и влиятельный землевладелец. А еще слухи, переданные шепотком, что в тяжелой папке, что несет его порученец — дела такие, что сотрет спесь четверым из Александровского зала. И люди к нему тянулись, особенно те — кто осознавал, что в папке найдутся материалы и на него тоже. Зато за поддержку доброго дела иные прегрешения непременно будут забыты, как поговаривает тот же самый шепоток…

А ведь еще была Владимирская зала — в которой были аккурат те, из-за кого сход и собрался, обозначив повод и право требовать общего сбора. Дело о захвате земель Фоминских побудило многих заявить о бесчинстве князя Панкратова, лютовавшем в далеко не выморочных землях — до принятия официального статуса угасания рода! И уж тем более, какое хамство, поперек других уважаемых князей, что тоже не прочь поделить и разграбить бесхозное.

Но ставки их, откровенно говоря, бились представительностью новых союзников князя Панкратова — оттого многие сочувствовавшие (и завидовавшие) ныне склонялись к тому, чтобы уйти в Александровский зал. Или же в Георгиевский — потому как любой силе был необходим противовес, а эти откровенно им не смотрелись. Поговаривали, что тихонечко ведутся переговоры между Владимирскими и Георгиевскими — и это уже смотрелось весомо…

Но были и другие многие, кто ценил свое имя, влияние и вдобавок полагал себя слишком мудрым для участия в дешевых интригах на вторых ролях. Оттого они попросту бродили по иным залам, палатам и галереям, демонстративно отрицая наличие каких-либо союзов. Потому как ежели стороны внезапно будут равны, то бороться они будут за тех, кто ни к кому не примкнул — а раз так, то зачем это делать сейчас, без гарантий и бесплатно?

Впрочем, Долгорукий и Оболенский, Шереметьев и Галицкий, да еще под два десятка влиятельных фамилий могли и сами стать новой силой — и вполне станут, ежели найдут для этого удобный момент. Ведь каким бы не был жаркий спор, император найдет возможность дать им слово — если они того захотят. А уж там найдутся подходящие слова, чтобы князья вновь вспомнили о ценности своей рубахи возле тела и тех столпах общества, которых следует держаться, чтобы сохранить свое, откусить немного чужого — или хотя бы не дать это сделать другим.

Словом, хотя шубы на княжьих плечах редко отличались мехом, в одних залах пахло битым зверем, а в других — хищником.

А еще, вдобавок, в Александровском зале пахло вкусным коньяком.

— Давыдов, имейте совесть!! — Зашипел на коллегу князь Панкратов, страдальчески поглядывая на ненароком отвернувшегося к колонне гусара.

— А что случилось? — Тут же развернулся тот, сверкая глазами и хорошим настроением.