Мысль, что невозможно остановить прогресс технологии или им управлять, попросту неверна— по причинам, которые мы полнее изложим в десятой главе нашей книги. На самом деле мы контролируем все виды технологий и многие виды научных исследований: у ученых свободы экспериментировать с разработкой новых биологических видов оружия не больше, чем свободы ставить эксперименты на людях без согласия подопытного. Тот факт, что некоторые лица или организации этот запрет нарушают, или что есть страны, где таких законов либо нет, либо за их соблюдением плохо следят, — не повод для того, чтобы эти законы вообще не создавать. В конце концов, кое-кому сходят с рук убийства и ограбления, но это не повод для легализации грабежа и убийства.

Мы должны любой ценой избегать пораженческого отношения к технологии, то есть настроения, что раз мы ничего не можем сделать, чтобы прекратить или направить в другое русло исследования, которые нам не нравятся, то не стоит и беспокоиться. Создание регламентации, которая позволит обществу разных стран контролировать биотехнологию человека, — задача не простая: она потребует от законодателей всех стран мира взять на себя ответственность и принять трудные решения по сложным научным вопросам. Вид и форма новых институтов, предназначенных для внедрения новых законов, — вопрос полностью открытый. Устроить их так, чтобы они не создавали заметных трудностей для полезных разработок и в то же время могли эффективно следить за выполнением законов, — задача весьма трудная и интересная. И еще труднее и важнее вопрос о создании общих законов на международном уровне, выработка консенсуса среди стран с различной культурой и взглядами на основные вопросы этики. Но политические задачи сравнимой сложности уже успешно решались в прошлом.

Многие из современных биотехнологических дебатов по таким вопросам, как клонирование, исследование стволовых клеток и генная инженерия, ведутся между двумя полюсами: научным сообществом и людьми с глубокими религиозными убеждениями. Я считаю такую поляризацию неудачной, поскольку многие начинают думать, что единственная причина для возражений против определенных успехов биотехнологии — религиозные верования. В частности, в Соединенных Штатах биотехнологию привязали к дебатам об абортах; многие ученые почувствовали, что драгоценный прогресс готовятся вычеркнуть из истории в угоду горстке фанатиков запрета абортов.

Я думаю, что очень важно следить за определенными новшествами в биотехнологии, и по причинам, не имеющим к религии никакого отношения. Пример, который я приведу, может быть назван аристотелевым — не потому что я обращаюсь к авторитету Аристотеля как философа, но потому что я принимаю его способ рационального философского рассуждения о политике и природе как образец того, что хочу сделать.

Фактически Аристотель утверждал, что человеческие понятия правого и неправого — то, что мы сегодня называем правами человека — в конечном счете основаны на природе человека. То есть без понимания того, как природные желания, цели, свойства и поведение вместе составляют целого человека, мы не сможем понять целей человека или выносить суждения о правом и неправом, хорошем и дурном, справедливом и несправедливом. Как и многие более поздние философы-утилитаристы, Аристотель считал, что хорошее определяется тем, чего люди желают; но утилитаристы стараются свести человеческие цели к наименьшему общему знаменателю, например, освобождению от страдания или получению максимального удовольствия; Аристотель же придерживался сложной и богатой оттенками точки зрения о разнообразии и величии целей человека. Целью его философии было попытаться отличить естественное от условного и рационально упорядочить то, что для человека хорошо.

Вместе со своими непосредственными предшественниками Сократом и Платоном Аристотель инициировал диалог о природе человеческой природы, и этот диалог продолжался в западной философской традиции до самого начала новой истории, когда появилась либеральная демократия. Но какие бы ни велись споры о человеческой природе, никто не оспаривал ее важности как основы для прав и справедливости. Среди веровавших в естественное право можно назвать американских отцов-основателей, которые на основе этого права произвели революцию против английской короны. И тем не менее в последний век-другой это понятие было не в фаворе среди университетских философов и интеллектуалов.

Как мы увидим в части второй данной книги, я считаю это ошибкой и думаю, что любое осмысленное определение прав должно базироваться на суждениях о человеческой природе по существу. Современная биология дала наконец некоторое эмпирическое содержание концепции человеческой природы, но современная биотехнология грозится вновь обнести нас этой чашей.

Что бы ни думали о концепции человеческой природы университетские философы и социологи, факт остается фактом: наличие у человека стабильной природы на протяжении всей его истории имело колоссальные политические следствия. Как понимал Аристотель (и любой серьезный теоретик человеческой природы), люди по натуре — культурные животные, то есть они умеют учиться на опыте и передавать этот опыт своим потомкам не генетическим образом. Следовательно, человеческая природа не определяет жестко поведение человека, но ведет к большому разнообразию в способах воспитания детей, правления, добывания средств к существованию и так далее. Постоянные усилия человечества по культурному самоизменению — вот что создает человеческую историю и прогрессивный рост сложности и разветвленности человеческих институтов.

Факт развития и культурной эволюции заставляет многих современных мыслителей считать пластичность человека практически бесконечной — имеется в виду, что человек может быть сформирован средой так, что будет двигаться открытыми путями. Именно отсюда возникает современное предубеждение против понятия человеческой природы. Многие из тех, кто верил в социальное конструирование поведения человека, имели сильные подспудные мотивы: эти люди надеялись с помощью социальной инженерии создать общества справедливые или честные в согласии с некоторыми абстрактными идеологическими принципами. Начиная с Французской революции, мир сотрясали политические утопии, стремящиеся создать рай на земле путем резкой перестройки самых основных общественных институтов — от семьи и частной собственности до государства. Эти движения достигли своего пика в двадцатом веке, когда произошли социалистические революции в России, Китае, на Кубе, в Камбодже и в других странах.

К концу столетия практически все эти эксперименты провалились, и на место утопий пришли усилия создать или восстановить равно современные, но менее радикальные политически либеральные демократии. Одна важная причина такой конвергенции мира к либеральной демократии связана с упорством человеческой природы. Дело в том, что хотя поведение человека пластично и изменчиво, эти свойства имеют некоторый предел: в какой-то момент глубоко укорененные природные инстинкты и модели поведения восстают и подрывают самые лучшие планы социальной инженерии. Многие социалистические режимы отменили частную собственность, ослабили семью и потребовали от людей альтруизма по отношению к человечеству в целом, а не к ближайшему кругу семьи и друзей. Но эволюция не выковала у человека подобного поведения. На каждом повороте индивидуумы сопротивлялись новым институтам, и когда социализм рухнул после падения Берлинской стены в 1989 году, повсюду восстановились прежние, более привычные модели поведения.

Политические институты не могут полностью отменить природу человека или его воспитание и добиться успеха. История двадцатого столетия была определена двумя страшными крайностями — нацистским режимом, который утверждал, что все есть биология, и коммунизмом, который ее практически ни во что не ставил. Либеральная демократия возникла как единственная жизнеспособная и легитимная политическая система для современных обществ, поскольку она избегает обеих этих крайностей и формирует политику согласно исторически созданным нормам справедливости и без лишнего вмешательства в естественное поведение.