Разбухшая до невероятия Академия наук и расползшаяся вширь ведомственная наука могли жить относительно прилично лишь в условиях советской плановой экономики, характерной особенностью которой было безразличие к реальной отдаче от научной деятельности. Однако как только старая система рухнула, а новая еще не встала на прочный экономический фундамент, прежний гипертрофированно разбухший «научный потенциал» стал по сути главным непреодолимым барьером на пути возрождения российской науки. Впрочем, об этом речь впереди.

С середины 60-х началась фаза бездарного ленинизма. Эта идеология уже ничего нового не предлагала, она одряхлела, истощилась. Это было заметно даже по внешнему облику «верных ленинцев». Они уже и не могли ничего да ничего и не хотели. Народу внушали, что “экономика должна быть экономной”, устраивали облавы во время дневных киносеансов, а люди, уже не скрываясь, смеялись над политическим юродством вождей. Одним словом, коммунистическая идеология как бы заместилась чисто шутовским ритуалом. Были, как и прежде, торжественные речи и приветствия, развешивание орденов по любому поводу, овации и приветствия. Но они были неискренни, в них не слышался как когда-то преданный глас в поддержку власти. Народ безмолствовал. В конце концов, как точно подметил К. Кантор, именно “оглушительное безмолвие” народа, т.е. его полное безразличие к судьбе не только власти, но и самой государственной системы, “положило конец брежневскому государству” [494].

Интеллигенция в 60 – 70-х годах жила как бы в двух измерениях: служебном и домашнем. На службе она с пафосом озвучивала официальное, дома смеялась над тем же и в тайне презирала собственное двуличие. Интеллигенция стала анаэробной – свободно жила в бескислородной среде, накапливала в душе недоумение, ей была отчетливо видна бесперспективность режима. Она была против него. А вот «за что» она ратовала, толком не знал никто [495].

Откровенное пренебрежение будущим «развитого социализма» стало заметно уже в 70-х годах. Все стало каким-то дутым: высшее образование, культура и даже наука. Резко углубилась пропасть между официальным словом и реальным делом; небывалую значимость приобрела партийная номенклатура, хотя ее интеллектуальный уровень резко упал; непрерывно росло число вузов, хотя большая их часть не могла соответствовать своему назначению, множилось число научных институтов, заполнявшихся первыми попавшимися людьми, при нормальных условиях они не имели бы никаких шансов попасть на научную работу. Экстенсивный путь советской науки уже к 60-м годам был вымощен и наука катилась по нему к своему естественному финишу.

От взбесившегося ленинизма ленинизм бездарный отличался лишь меньшими масштабами репрессий да тем еще, что уже не говорили о буржуазных лженауках, а разрешили им легальное существование, но при этом вытравили из них все то, что могло навести на крамольные сравнения.

По степени же искусственной засекреченности науки различий почти не просматривалось. На всякий случай секретной делали почти любую информацию: специальные карты, в том числе геологические, печатались на искаженной топооснове, в научные журналы принимали не карты, а искусственные схемы – что-либо понять на них было решительно невозможно; из приходивших в научные библиотеки иностранных журналов тщательно выстригались статьи с сообщениями о нарушениях советскими судами запрета на китовый промысел, о сбросах радиоактивных отходов в Мировой океан, данные о смертности и средней продолжительности жизни граждан СССР в сравнении с остальным миром. И еще многое другое.

В телефонных справочниках отсутствовали телефоны многих научных институтов, не говоря уже о сотнях «ящиков»; никогда не сообщались подлинные расходы на оборону, в каждом учреждении – и научном в том числе – имелись и продолжают благополучно здравствовать так называемые «первые отделы», главной задачей которых всегда ставилась охрана государственных секретов. А поскольку, что подпадает под эту категорию, определяли чиновники соответствующих ведомств, то естественно, что уж свой вотчинный огород они стремились засадить максимально плотно – тогда и их отрасль с помощью секретности приобретет более значительный флер, да и чиновники могут гордо заявить своим шефам из КГБ, что они не зря харчатся от распределительной кормушки.

Спроецированная на науку псевдосекретность нанесла ей трудно исчисляемый урон. Бесталанные соискатели ученых степеней охотно секретили свои сочинения, ибо тогда к ним имел доступ крайне ограниченный круг лиц, который легко очерчивался самим диссертантом. А ретивые руководители «первых отделов» вынуждали всех сотрудников научных институтов оформлять доступ к секретным работам (формы 3 или 2), что позволяло им манипулировать заграничными командировками ученых, разрешать или запрещать публикации в иностранных журналах; одним словом, почти открыто терроризировать науку.

Надуманная секретность оказалась надежным щитом, прикрывающим околонаучное существование многочисленной армии бюрократов и одновременно, надежно охраняющим безбедное паразитирование научной серости.

Ж. Медведев, известный русский биолог, непримиримый антипод Лысенко, отсидевший за свои убеждения в психушке, а в итоге выброшенный из страны, заметил в одной из недавних публикаций, что идея элитных научных городов (сверхсекретные номерные города – спутники, типа Челябинска-70, Томска-7, Зла-тоуста-36 и др.), гигантомания научных проектов, разработка многочисленных систем, заменяющих объективные критерии пользы научных исследований искусственными и еще множество других факторов, традиционно ориентировали советскую науку главным образом на престиж. Причем было это не только порождением политической системы. “В значительной мере это итог сознательной деятельности самой научной элиты” [496].

Все это дало свои печальные итоги – свободная мысль была загнана в подполье, но и там ее не оставляли в покое. Уже на излете ленинизм вызверился не в меру: судили и лишали свободы писателей (И. Бродский, А. Синявский, Ю. Даниэль и др.), правозащитников (Ю. Орлов, В. Буковский, А. Марченко и др.), насильно выдворяли из страны тех, кто осмеливался иметь свой собственный взгляд на происходящее и не скрывал его (А. Солженицын, В. Войнович и др.). Людей высылали за кордон, лишая гражданства, т.е. по сути хороня их заживо. Все это живо стоит перед глазами: и публичная травля А.И. Солженицына, и сознательное унижение академика А.Д. Сахарова, и позорная возня вокруг альманаха «Метрополь», и глумление над творчеством А.А. Тарковского, и еще многое другое.

И все же чувствовалось, что бездарному ленинизму приходит конец. Люди уже перестали бояться и хотя бóльшая часть еще помалкивала, но своего презрения к одряхлевшему режиму не скрывала. Все прекрасно понимали, что исключительная оз-лобленность властей – от бессилия и немощи. Как вспоминал впоследствии один из авторов «Метрополя» – это была уже “беззубая власть”, унизить свои жертвы она была еще способна, но заставить их замолчать не могла. Власть эта “едва ползла, маразматическая, деградирующая, разваливающаяся, но при этом готовая губить все живое только для того, чтобы ей не мешали гнить дальше. Но одновременно «Метрополь» показал, что той власти можно было и следовало сопротивляться, и показал, как сопротивляться” [497].

Не давали продыха и науке. Идеологический климат был для всех един и если гуманитарная мысль не выдерживала его и чахла, то естественнонаучная легко к нему приспосабливалась и развивалась вполне благополучно. И хотя «невозвращенца» про-фессора А.А. Зиновьева Институт философии АН СССР, зайдясь в услужливом раже, дружно изгнал из своего состава, не забыв при этом заклеймить и облить грязью, то уже академика А.Д. Сахарова Академия наук отстояла, хотя были прямые указания лишить его звания академика.