Французский философ Ж.-Ж. Руссо написал про Петра: он “обладал талантами подражательными, у него не было подлинного гения, того, что творит и создает все из ничего. Кое-что из сделанного им было хорошо, большая часть была не к месту… Он хотел сначала создать англичан, немцев, когда надо было начать с того, чтобы создавать русских. Он помешал своим подданным стать когда-нибудь тем, чем они могли бы стать, убедив их, что они стали тем, чем они не являются” [110].

Когда нет гения, а есть жгучее нетерпение, то определя-ющей доминантой реформ неизбежно становятся оглядочность и копирование, ибо наглядность сделанного другими мешает трезво оценить собственные проблемы. Чисто «оглядочной» стала и научная реформа Петра I, ибо почти 300 лет существования в России национального научного социума показали, что наука так и не стала органической потребностью государства, оно никогда не демонстрировало нужность свободной научной мысли для плодотворного развития политической, экономической и социальной сфер. Как точно заметила Е.З. Мирская, даже в наши дни российские реалии таковы, что ученые объективно оказываются в своей стране “носителями чуждой культуры; ведь ценности того социального института, к которому они принадлежат в силу своей профессии, не дополняют общенациональные, а противоречат им, подчас вплоть до антогонизма… Таким образом, в нашем обществе научная интеллигенция занимает фактически маргинальное положение со всеми вытекающими отсюда следствиями: повышенная зависимость от чужой воли и событий, уязвимость, двойственность сознания и поведения” [111].

Одним словом, насильственная инъекция науки в русскую жизнь привела, в частности, к тому, что интеллектуальная элита России так и продолжает существовать в антиинтеллектуальном социальном климате.

Оценки М.В. Ломоносова в русской историографии были неадекватны всегда. До 1911 года, т.е. на протяжении всего XIX столетия, о нем вспоминали крайне редко. Когда же в связи с 200-летием со дня рождения ученого, Академия наук решила торжественно этот юбилей отметить, то панегирические хоралы, вполне приличествующие такой дате, стали в дальнейшем традиционными. После окончания Второй мировой войны приступили к активной борьбе с космополитизмом и с преклонением перед иностранщиной. Для подобной кампании имя Ломоносова оказалось незаменимым. Советские ученые с искренней гордостью за свою науку «доказали», что Ломоносов был основоположником чуть ли не всех научных дисциплин, в каждой он сделал фундаментальные открытия и намного опередил мировую науку. Мы вновь стали первыми. Нам вновь было чем гордиться. Наша державная спесь вновь была вознесена на недосягаемую высоту.

Ломоносов из живого человека, из ученого, страдавшего и боровшегося, заносчивого и самолюбивого, превратился в казенную схему, стал на долгие годы неприкасаемым. В советское время иначе было нельзя. Затем стало привычным.

Между тем Ломоносов для нашей науки фигура действительно знаковая. Ибо если известна точная дата организации Академии наук и если до нее наука в России как государственный институт не существовала, то можно с полной определенностью указать не только дату рождения нашей национальной науки, но и зная первый персональный состав Академии, назвать тех, с кого собственно и началась российская наука. Состав этот, как мы помним, был целиком «импортным». Так что основы российской науки закладывали Д. Бернулли, Л. Эйлер, Г. Миллер, Хр. Гольдбах, Ж. Делиль и др.

Но признать это – значит унизить «национальную гордость великороссов». Поэтому, отдавая дань названным ученым, наши историки предпочитают омолодить российскую науку на 20 лет с тем, чтобы с начальной точкой отсчета совместить не швейцарцев, немцев и французов, а «природного россиянина» М.В. Ломоносова. Русской науке надо было с кого-то начаться. Более подходящей фигуры, чем Ломоносов, для подобной бухгалтерии не найти.

Феномен Ломоносова в том, что он, оставшись лишь в истории науки, создавший труды, “не оказавшие прямого влияния на ход развития знания”, которые “были скоро забыты и только в нашем столетии обратили на себя внимание уже с исторической точки зрения” [112], тем не менее до сих пор почитается как великий ученый, родоначальник русской науки. Почти все им сделанное впоследствии уточнялось и корректировалось. Но перепроверялись не сами работы Ломоносова, а решавшиеся в них вопросы, ибо интересны были именно они. Поэтому в дальнейшем эти вопросы связывались с именами уже других ученых. Сами же сочинении Ломоносова, как точно заметил В.И. Вернадский, “были скоро забыты”.

Главное, что сделал Ломоносов для русской науки, – показал всему миру ее громадный творческий потенциал, который при благоприятных социально – экономических и политических условиях мог одарить мировую науку многими выдающимися достижениями. К тому же масштаб личности ученого был столь несоразмерен с остальными русскими его собратьями по науке, что невольно создается впечатление, – вынь Ломоносова из русской науки XVIII столетия и заметных фигур не останется, начало ее летоисчисления отодвинется еще лет на сто.

Весьма точную и образную оценку родоначальнику нашей национальной науки дал Пушкин: “Ломоносов был великий человек. Между Петром I и Екатериною II он один являлся самобытным сподвижником просвещения. Он создал первый университет. Он, лучше сказать, сам был первым нашим университетом” [113]. Рассуждать о естественнонаучных трудах Ломоносова Пушкин не стал. Зато его откровения в русской словесности не оценил вовсе: “В Ломоносове нет ни чувства, ни воображения. – Писал он. – Оды его… утомительны и надуты. Его влияние на словесность было вредное и до сих пор в ней отзывается” [114].

Когда наука начинается «с чистого листа», то все сделанное становится новым, а поскольку Ломоносов был наделен не только недюжинным талантом, но и неукротимым темпераментом да и ненасытным аппетитом, то он накинулся на всю науку сразу (исключая математику, где одного желания все же недостаточно) и действительно многое сделал первым. Так что невспаханное поле русской науки того времени дало возможность Ломоносову стать первым русским разработчиком многих проблем физики, химии, геологии. Он и остался первым, но только в нашей национальной науке. К тому же у него не было ни учеников, ни научной школы, что обеспечивало бы преемственность и гарантировало уважение к имени зачинателя. Поэтому уже вскоре после смерти Ломоносова в 1765 году его имя стало постепенно уходить в тень, а затем долгие годы его не вспоминали вовсе.

Мы же будем помнить о том, что в годы Ломоносова, как заметил Д.С. Лихачев, “культура Древней Руси сменялась культурой нового времени”. Характерной особенностью культуры Древней Руси являлось то, что она не знала естественнонаучной истории, а обладала лишь некоторыми православными традициями гуманитарного знания. Эти традиции Ломоносов развивать не стал. Зато именно с него началось специфическое вúде-ние естественнонаучной картины мира, ибо, повторяю, ранее естествознание не занимало русские умы.

В.И. Вернадский расставил акценты весьма точно: Ломоносов “опередил свое время правильной оценкой целого ряда недоступных его поколению явлений” [115]. То что “опередил свое время” – это естественно, ибо время опережали все, кто трудился в те годы в Петербургской Академии наук. Каждый вносил свою лепту в зарождавшуюся российскую науку. А вот то, что это опережение выразилось лишь в “правильной оценке” новых природных явлений, в том, что Ломоносов не столько доводил до конца разрабатывавшиеся им вопросы, сколько высказывал смелые сравнения, многое «угадывал» и предвидел, обладая великим даром предвосхищения и постижения самой сути интересовавшего его вопроса, – в этом, пожалуй, самое основное в научном феномене Ломоносова. Это и объясняет тот факт, что его имя сохранилось лишь в истории нашей национальной науки. История же мировой науки вполне может обойтись без него.