Если верить этим данным, то процесс вырисовывается довольно странный: наука стала заметно нищать, а желающих работать в ней заметно прибавилось? Что-то в это не верится.
То, что численность сотрудников Академии год от года росла, мы уже отмечали. Дополнительно все же заметим, что за 25 лет (с 1965 по 1990 год) число занятых в академическом секторе науки возросло в 3,1 раза. Когда в 1992 году начался финансовый крах российской науки, то быстро осознали цену ее экстенсивного роста при Советской власти. На Общем собрании Академии наук ее президент Ю.С. Осипов обратился к собрав-шимся с вопросом: насколько стратегически было необходимо “разбухание Академии?” [538]. Теперь же за подобную, с позволения сказать “стратегию”, приходилось расплачиваться. Причем в жертву были принесены не случайные для науки люди, в изобилии расплодившиеся за прежние годы, – они мертвой хваткой держались за свои места; ушли же молодые, энергичные и дееспособные – те, кто считался потенциалом российской науки.
Что можно было делать в подобных условиях? Начинать квалифицировать научные кадры по степени полезности? Это занятие бесперспективное и безнравственное. И, слава Богу, что у научного чиновничества хватило ума не заниматься подобной сепарацией. Выбрали другой путь: продержаться, выжить, прокормиться. Конечно, подобная тактика пассивного выживания не очень обнадеживает, но все же это лучше, чем брать на себя ответственность за искусственное отсечение от науки направлений, кажущихся сегодня непродуктивными. Как за тоталитарное прошлое страны, так и за экстенсивное развитие науки должны сегодня расплачиваться в равной мере все.
Что же произошло в 1992 году? Россия в том году, как известно, свернула с наезженной колеи плановой экономики на рыночное бездорожье. Как только были «отпущены цены», они стремительно пошли ввысь, причем за их ростом бюджет явно не поспевал. Быстро выявились монополисты в энергетике, связи, коммунальном хозяйстве и т.д. Это и явилось секирой, которая отсекла от науки главное – исследовательский процесс. Если в 1991 г. на научные исследования тратилось 50% бюджетных средств, то уже в 1992 г. всего 3%, а 97% поглощали коммунальные платежи и нищенская зарплата. Причем бюджетом 1992 г. на науку было предусмотрено лишь 2,6% от валового продукта, что покрывало всего 16% от нужных затрат [539]. Это и есть обвальное обнищание.
Наука на это отреагировала мгновенно: только за 1992 год численность научных кадров сократилась на 380 тыс. чел., а доля занятых наукой в общей массе трудовых ресурсов страны, которая и в былые времена не достигала 4%, резко снизилась. Начался процесс интеллектуальной деградации общества [540]. В 1993 году ситуация ухудшилась: ассигнования на науку в сравнении с 1990 г. упали в 10 раз. В 1994 г. бюджетом была предусмотрена уж вовсе никчемная доля расходов на науку – 0,6% от внутреннего валового национального продукта, что сопоставимо с оценкой значимости науки в странах Африки. Из этой мизерной суммы 48% уходило на зарплату, 35% на коммунальные услуги и лишь 17% на саму научную работу [541]. Естественно стало уменьшаться число научных сотрудников Академии наук. На 1 января 1995 г. оно составляло 59,6 тыс. Причем “искажения в структуре «человеческого потенциала» науки приняли такие масштабы, что его воспроизводство даже на нынешнем… уровне уже невозможно” [542].
Что это за искажения? Если не затрагивать нравственные аспекты человеческого потенциала, а обратиться к фактам, то выяснится следующее. Ориентация ученых по научным интересам, сложившаяся еще в советское время, сейчас не устраивает запросы общества. Наибольшее число ученых тогда было занято техническими (47,4%) и общественными науками (23,3%) [543]. В настоящее время именно эти отрасли знаний менее всего актуальны, поскольку технические науки, наиболее тесно связанные с промышленностью, по чисто российской «особости» никогда ею не востребовались, а сейчас и вовсе оказались никому по сути ненужными, а общественные науки в том виде, в каком они культивировались ранее, в настоящее время просто относятся к категории лженаук.
Есть еще один аспект «искажения». Касается он традиционной для советской науки погоне за «валом». Академик П.В. Волобуев отметил в этой связи, что «вал» планового роста научных кадров долгие годы подменял разумные критерии оценки их значимости. Мы искренне гордились тем, что у нас одних «осте-пененных» ученых более полумиллиона. “И старались не вспоминать, какова их отдача. Иначе пришлось бы признать, что имея четвертую часть всех научных работников на планете, мы даем, по приблизительным экспертным прикидкам не более 15 процентов научной продукции. А может быть и меньше” [544].
Оглянемся по стародавней российской традиции на Запад, который русский человек традиционно презирает, но втайне явно ему завидует.
Итак, расходы на науку в СССР к 1990 г. оценивались в 2,1% от валового внутреннего продукта и были вполне сопоставимы с западными мерками: Япония тратила на науку 2,98%, ФРГ – 2,88%, США – 2,82%, Франция – 2,34% [545]. С другой стороны, расходы на науку в США с 1980 по 1985 год росли более чем на 7%, а с 1985 по 1991 год всего на 1,2% в год. Если же проценты обратить в наличные деньги, то выяснится, что США на свою науку расходуют больше, чем Япония, ФРГ, Франция и Англия вместе взятые [546].
Дальнейшая расшифровка этих цифр покажет, к примеру, что на фундаментальную науку даже в 1986 году США тратили в 20 раз больше средств, чем Советский Союз [547]. И еще один немаловажный нюанс: отдавая приоритет фундаментальной науке, в США тем не менее более всего поддерживают так называемые «науки о жизни» (Life science), т.е. биологию, медицину и сельскохозяйственные науки, ориентированные прежде всего на человека. По сумме финансирования в академическом секторе эти науки поглощают 53% средств, тогда как на физику, химию и все прочие естественные науки ассигнования не превышают 15% [548].
Так как человек в России никогда не был самодостаточной ценностью, то можно с большой долей уверенности утверждать, что Life science не станут приоритетными для русской науки. Для нас традиционная ценность – это сила, т.е. ВПК, а потому, когда экономика России будет в состоянии финансировать нашу национальную науку в достаточном объеме, то, скорее всего, львиная доля расходов будет вновь направлена на накачку мускульной силы государства. Эта «особость» российской науки, судя по всему, неискоренима.
Нельзя пройти мимо и такого парадокса: вместе с началом реформ в 1992 году провалилась и наука. Это сегодня ясно всем. Но Академия наук устояла. Ее президент Ю.С. Осипов на Общем собрании 8 апреля 1992 г. об этом заявил с явной гордостью [549]. Что может означать сей удивительный факт? Только одно: сохранилась структура, административно – бюрократический аппарат; одним словом, уцелел штаб, хотя саму армию реформа наголову разбила, – любой академический институт ныне более напоминает райсобес в дни приема пенсионеров, чем храм науки.
Экспертный опрос Института социологии, проведенный еще в конце 1992 г., показал, что Академия наук уже тогда была озабочена не столько самой наукой, сколько “сохранением своей прежней структуры и статуса в обществе, что уже невозмож- но” [550]. Медики бы сказали, что это – диагноз, юристы – приговор. От себя добавлю лишь один штрих. Когда наступает кризис, слом исторических традиций бытия национальной науки, на арену борьбы за высокие идеи на самом деле выступает личный интерес. Он подавляет любые устремления к истине и даже вполне видимое разложение покрывает мыльным пузырем вотчинной фанаберии, от чего оно в глазах государственных сановников начинает выглядеть вполне пристойно и… все успокаиваются. Академический истеблишмент играет роль спасителя науки, а правительство вполне устраивает амплуа благодетеля. Оно сохраняет в нетленности чиновничий аппарат, но искренне при этом думает, что осчастливливает науку.
