— Правильно мыслите, поручик. Но не всё это понимают.

У переправы дежурила техническая рота, готовая взорвать мост после прохода армии. Обоз прятался на том берегу в узкой полосе между высотами, где кипел бой, и рекой. Офицеры проходили мимо телег с ранеными с разными чувствами: одни ободряли, другие отворачивались от бледных истощённых лиц, измученных болью и страхом. Марков остановил лошадь возле печальных телег, сказал громко:

   — Отбросим и пройдём, господа. Не тревожьтесь, выздоравливайте.

Хлестнул лошадь, пустил её мелкой рысью, но почувствовал чей-то горячий взгляд и остановился. На телеге рядом с другими ранеными, лежавшими под одеялами, сидел знакомый прапорщик Гуль.

   — Выздоравливайте, прапорщик. Цыганские песни опять будем петь.

   — Боюсь, не доживу.

Гуль показал вперёд, назад, налево — везде гремело.

   — Отбросим, — уверенно успокоил генерал.

   — Куда вы их отбросите? Их же миллионы.

Рядом, на одной из санитарных телег раздался истерический крик:

   — Женя! Женя! Застрели меня, если наши не выдержат! Женя, я прошу тебя, я знаю наше положение, а я ничем ведь пошевелить не могу.

   — Кто это? — спросил Марков.

   — Хорунжий Михайлов. Ранен в шею и ноги, руки реализованы. У меня, Сергей Леонидович, два чувства: равное и ночное. Днём я знаю, что надо сражаться и подавлять всеобщий развал и бунт, чтобы ввести в стране Законный порядок, Учредительное собрание. Вот смотрю Да вас, и у меня это дневное чувство укрепляется. А ночью я вижу, что Россия летит в пропасть, и дна у этой Пропасти нет и никогда не будет, страна гибнет навсегда, Навеки.

   — Ночью о другом надо думать, — сказал Марков и поскакал вперёд, где гремело всё грознее и даже доносилось растянутое красное «Ура!».

Вскоре, когда полк Маркова прошёл обозы, звуки боя Впереди начали постепенно затихать — наверное, марковцы сделали своё дело. Раненые успокаивались, но вдруг пулемёты застучали совсем близко с другой стороны, на восточном берегу реки, где оставался Юнкерский полк. Лад головами взвыл снаряд, ахнул взрыв в середине обоза с ранеными, в туче земли взлетела оглобля, отчаянно с визгом заржали лошади. Затем второй разрыв, третий... По обозу понеслось: «Алексеева убило... Прямое попадание... Нет, он жив — убило его кучера... Наши отступают... Конец нам, господа... Женя! Застрели меня!..»

Проехал начальник обоза генерал Эльснер. Он умел держаться спокойно в любых передрягах, но бледность и голос выдавали волнение.

   — Господа, — обратился он к обозным и к раненым, — кто может сражаться, берите оружие — и к мосту. Винтовки и патроны там. Господа, кто может стрелять, берите винтовки. Юнкера не выдерживают натиска красных. Вы, прапорщик, можете сражаться?

   — Только сидя, ваше превосходительство. Нога.

   — Отобьёмся, прапорщик. Не волнуйтесь, не паникуйте. Господа, кто может...

В обозе, кроме раненых, — представители бывшего столичного высшего света: политики, писатели, журналисты, даже блестящие дамы. Братья Суворины ехали в разных повозках, в разных концах растянувшейся на версту вереницы телег и экипажей — братьев разлучили идейные разногласия.

Юнкера, Техническая рота залегли на восточном берегу реки Белой, защищая мост, через который, не жалея ни колёс, ни трясущихся на досках раненых, мчались повозки. Сюда же направили обозников — «обозный легион смерти», как сострил писатель Родионов[34]. Борис Суворин[35] не только послушно, но и охотно взял винтовку и, преодолевая естественный страх, твёрдо зашагал к речке. Его окликнули из кареты женские голоса — барышни Энгельгардт, не по-женски смелые, героически переносившие неудобства и грязь похода, всегда причёсанные и чисто одетые, обещали молиться за него и пожелали успеха. «Мы не уедем далеко, — пообещали они. — Если с вами что-нибудь случится, мы поможем».

Гражданское пополнение миновало мост и немедленно залегло в грязь и даже в воду, прячась в жёлтые прошлогодние камыши. Над ними свистели пули и падали в грязь. Здесь же — цепь юнкеров. Сзади река — отступать некуда. Хорошо, что красные не атаковали, а только беспорядочно били из винтовок. Суворин так и не разглядел ни одного врага и стрелял, прицеливаясь в подозрительные пятна в камышах.

На западном берегу было не лучше. Когда Марков и Родичев, опередив полк, подъехали к штабу командующего, Корниловский полк отступал. Офицеры бегом скатывались с высоты в лощину, где стояла двухорудийная батарея Миончинского, точно бьющая шрапнелью по цепям красных, обозначившимся тёмными фигурками на гребне, на дымно-сером полотне пасмурного неба. Над ними регулярно, через равные секундные интервалы вспыхивали тёмно-жёлтые облачка шрапнелей, и фигурки копошились, подпрыгивали, падали. Орудия стояли впереди в лощине, и Марков издали узнал прапорщика Ларионова, склонившегося над панорамой и регулярно выпускающего из-под руки молнии выстрелов. Корнилов только что направил в контратаку всех, даже свой конвой, даже последних текинцев, устремившихся вперёд с гортанными выкриками, спотыкаясь в непривычном пешем строю, сверкая жёлто-малиновыми халатами.

Командующий сидел на большой скирде, за которой читались адъютанты и коневоды с лошадьми.

   — Сергей Леонидович, выручайте, — сказал Корнилов. — Противник ввёл новые силы. Особенно на левом Фланге. Пока выручают артиллеристы.

Марков отметил, что командующий ещё больше похудел, если можно ещё больше похудеть.

   — Разворачиваю полк и атакую, Лавр Георгиевич.

   — Начинайте, Сергей Леонидович, — сказал Корнилов спокойно, без волнения, неторопливо, словно за обеденным столом.

И Марков начал:

— Гаврилыч, скачи к Кутепову и Лаврентьеву. Пусть немедленно атакуют на левом фланге. 4-я рота — охранять обоз. 1-я — в резерве.

Вот он враг. Грязные шинели, рваные папахи, чёрные матросские бушлаты и, главное, ненависть. Кутепов шёл впереди роты, но офицеры опередили его, бросившись бегом вверх по пологому склону. Отступавшие корниловцы останавливались и присоединялись к ним. «Ура! За Россию!»

Красные исчезли за гребнем высоты, даже не отстреливаясь.

К облюбованной Корниловым скирде возвращались штабные, конвой, текинцы.

   — И моя 1-я рота не понадобилась, — сказал Марков, — красных отбили без потерь.

   — Подождите, Сергей Леонидович. Ещё не всё. Слышите, на той стороне опять юнкеров атакуют.

   — И не только на той стороне, Лавр Георгиевич, — тревожно обратился к генералу Долинский, — что-то там за обозами происходит, на нашем берегу.

Корнилов взялся за бинокль, направил взгляд к югу и сейчас же повернулся к Маркову.

   — Атакуют с юга. Сергей Леонидович, распорядитесь.

Вот и пришла очередь первой роты:

   — Подполковник Плохинский[36], роту бегом на южный фланг, за обозы. Отбросить атакующих красных.

Сам Марков решил остаться со штабом командующего — чувствовал, что судьба сражения решается здесь.

Да и почти весь его полк вышел на гребень высоты и занимал позицию на обратном склоне. Прямо перед ним — 3-я рота. В бинокль хорошо был виден Кутепов, стоящий на самом высоком месте в профиль к Маркову — бородка вздёрнута, фуражка на затылке. Вот он задёргался, засуетился, поднял руку. Из-за гребня показались чёрные шинели. Марковцы отступали. Не бежали, но отступали. И уже бежал к нему Долинский:

   — Ваше превосходительство, командующий приказал бросить в бой резерв и не допускать прорыва красных.

   — Лошадь мне! — крикнул Марков и вполголоса проворчал: — Где он, тот резерв, твою мать.

Коновод подал лошадь, и Марков поскакал следом за 1-й ротой, мимо обоза, мимо телег с несчастными ранеными. Слева за рекой звуки приближались, и шальные пули уже долетали сюда.

Окружены и разбиты? Нет. У генерала Маркова в сердце всегда победа, он догнал роту, закричал: