Вечерний Новочеркасск — иллюзия нормальной мирной жизни: фонари в лиловых сумерках, светлые платья женщин, казаки и офицеры одеты по форме, отдают честь по уставу, в витринах магазинов: колбаса, вина...

   — Здесь я на днях видел Маркова, — вспомнил Дымников, когда проходили мимо Александровского сада. — Опять в своей папахе, с нагайкой, мрачный. Из сада вышел хорунжий, отдал ему честь. Как обычно на улице честь отдают. Шаг, конечно, не печатал, но Марков его вдруг остановил и выговорил: «Почему вы небрежно приветствуете генерала?» Тот оправдываться, а Марков с этакой иронией: «Впрочем, извините! Вы же не русский, а республиканский офицер!» Каково?

   — Многие удивляются. Он в Новочеркасске стал совсем другим: раздражается из-за пустяков, придирается к офицерам. Никто ни разу не видел, чтобы он гулял с женой. А здесь так хорошо в саду. Музыка.

Была в саду музыка: новая знаменитая оперетта... «Сильва, ты меня не любишь; Сильва, ты меня погубишь...»

Городской театр был набит до невозможности — пробились без пропусков, заняли все проходы. Сначала выступал полковник из штаба армии. Целый час уныло перечислял сражения Добровольческой армии, потери, которые всегда были меньше, чем у противника, несколько раз назвал армию «светочем во тьме» и уговаривал всех боеспособных мужчин немедленно вступить в один из полков.

Мушкаев шепнул Дымникову:

   — Они нарочно прислали этого начётчика. Понимаешь зачем? Чтобы всем надоело слушать, и театр опустел до прихода Маркова.

   — Кто они?

   — Антон Иваныч и его штаб. Он же понимает, что Марков должен командовать, а не он.

Во время выступления полковника в зале был выключен свет, как во время представления. Он закончил и ушёл под редкие аплодисменты. Зажглись люстры. И оказалось, что из зала не ушёл ни один человек.

Марков в своей привычной папахе, в походной гимнастёрке с Георгием на груди вышел на сцену быстрыми шагами. Аплодисменты не смолкали минут пять, и напрасно генерал раскланивался, махал папахой, садился за стол, разводил руками. Шум постепенно затих, ждали, что погаснут люстры, но Марков начал при ярком свете:

— Я попросил не выключать свет: привык видеть своих слушателей. Помню, как сейчас, огромное поле, на котором двигались и выстраивались колонны войск. Над колоннами развевалось море красных флагов. И за ними... за ними не было видно старых, овеянных славой побед священных знамён. Войска готовились к встрече военного министра из адвокатов. Раздались команды. Войска замерли и взяли «на караул». Заиграли оркестры. Стоя на автомобиле, военный министр объезжал войска, здороваясь с ними и выслушивая их громогласное «ура». Он был в фуражке, во френче без погон, правая рука на чёрной перевязи. Многие думали, что у него ранение, но рука была совершенно здорова. Министр перевязью оберегал себя от рукопожатий. Он произнёс перед войсками длинную и громкую речь, в которой призывал солдат и офицеров сражаться во славу революции и Родины и в предстоящем наступлении выполнить долг «самой свободной армии» и «самого свободного солдата в мире». Войска отвечали министру своим «ура», и он торжествовал, будучи уверенным, что владеет мыслями, душами и сердцами солдат революционной армии. Рядом с министром стоял старый генерал — командующий. Генерал был мрачен. На него не производили впечатления эти восторженные крики войск, он чувствовал их неискренность. Старый генерал знал солдата, его психологию и знал, что такие красивые слова министра не побудят его к наступлению. Вы знаете, что генерал не ошибся, — наступление, к которому призывал Керенский, на третий день обернулось не только поражением, но и разгромом. Армия быстро развалилась, а с нею развалилась и Россия — власть подхватили большевики. К счастью для Родины, у неё нашлись вожди и воины, которые в тяжёлых условиях поставили себе задачей создание армии для борьбы за восстановление и освобождение России: генералы Алексеев, Корнилов, Деникин; офицеры, юные добровольцы. Армия совершила поход, о котором вам сейчас доложили. Этот поход участники назвали Ледяным походом...

   — Только теперь я понял, для чего ему этот доклад, — шепнул Мушкаев соседу.

   — Для чего же? — спросил Дымников.

   — Чтобы помнили.

В конце доклада Марков сказал:

   — Многие уже погибли в этой борьбе: в дальнейшем погибнем, быть может, и мы. Но настанет время, и оно уже близко, когда над Россией, Великой и Единой, снова взовьётся наше национальное трёхцветное знамя. И этому не помешает присутствие по соседству армии в характерном головном уборе.

Последний вечер в Новочеркасске генерал Марков провёл в Мариинском женском институте, где расположился на отдых Офицерский полк. Институтский сад густо замела цветущая белая акация — других деревьев здесь не было. В раскрытых окнах зала, где проходил прощальный ужин, — сплошные душистые гроздья. За столом — офицеры и юные воспитанницы в белых пелеринках. Марков был с сыном — Леониду уже 11, и он интересовался только овеянными дымом и славой воинами и смущённо краснел под лукавыми взглядами девиц.

Генерал пробыл за столом недолго — ему завтра на фронт, а офицеры оставались в городе ещё на несколько дней. Прощаясь, он сказал им:

   — Скоро встретимся с вами на фронте и пойдём в бой. Кто-то из нас погибнет. Не забывайте, друзья, этот вечер и белой акации гроздья душистые.

Он так и не успел разобраться, почему его дивизию срочно отправили в наступление без основной ударной силы — Офицерского полка. Предполагал, что его вызвали из Новочеркасска лишь для участия в военном совете.

Деникин собрал в Мечетинской деловой совет — только штаб и командиры дивизий. Впервые присутствовал полковник Дроздовский. Что-то своё, понятное чувствовал Марков в этом офицере с тонкими губами, в его внимательном взгляде за стёклами пенсне, в его марше-легенде от Ясс до Новочеркасска. Для полковника тоже главное в жизни — сражаться и побеждать. Однако человек, в чём-то похожий на тебя, часто вызывает не симпатию, а неприязнь: слишком хорошо понимаешь его слабости, слишком неприятными представляются те его черты, которыми он отличается от тебя. О Дроздовском рассказывали, что он плакал, когда в бою под Новочеркасском потерял убитыми около ста своих офицеров. Он отзывался пренебрежительно о Деникине — понял, что это не Корнилов, но и тот ведь был... Впрочем, о погибшем только хорошее. Полковник торговался, кому отдаться. Краснов не сумел его уговорить. Вряд ли с Дроздовским можно подружиться. По-видимому, и тот отнёсся к Маркову не очень доброжелательно. На совете главный вопрос споров вызвать не мог: все согласились наступать на Екатеринодар. Точный срок пока не назначили. Марков спросил, не следует ли вызвать Офицерский полк, и Деникин убеждённо сказал, что ещё рано, — пусть отдыхают.

Заговорили о падении дисциплины среди офицеров, о каких-то «монархических заговорах», о пронемецких настроениях. Деникин с той же убеждённостью сказал, что при встрече с немецкими войсками готов вступить с ними в бой.

   — В то время как атаман так называемого Всевеликого войска Донского Краснов вступает с немцами в союз, — сказал Романовский, — некоторые наши монархисты готовы уйти из армии в это войско.

Дроздовский выслушал начальника штаба нарочито рассеянно, глядя куда-то в сторону, словно это настолько нелепо, что не стоит внимания, но всё же ответил:

   — Мы сочли преступным разъединять силы, направленные на борьбу с большевиками, и вошли в армию генерала Алексеева, но наш отряд представляет собой политическую организацию монархического направления.

С таким заявлением генерал Марков согласиться не мог.

   — В армии нет монархистов или каких-то ещё политиканов, — сердито сказал он, глядя на Дроздовского.— В армии, к сожалению, есть люди, пытающиеся развалить воинскую дисциплину. Это им не удастся, какой бы организацией они себя ни называли.