Дымников не любил таких высоких, ничего, по его мнению, не обозначающих слов, как «долг», «честь» и им подобных, а в своих поступках ориентировался не на правила, не на чёткий внутренний механизм, а на нечто вроде интуиции. Что-то подсказывало ему, как надо себя вести, чтобы оставаться полноправным членом круга людей, среди которых живёт: ранее — это была петроградская интеллигентная молодёжь, затем — офицеры русской армии. Вернувшись в Георгие-Афипскую, он сразу же направился в штаб бригады на доклад Маркову, и офицеры, толпившиеся на солнышке перед домиком, занятым командованием, конечно, набросились на него с вопросами: что нового, куда пойдём, когда на Екатеринодар?..

   — Ничего особенного. Романовский легко ранен — в ногу навылет. Продолжает обычную работу в штабе.

Даже другу Ларионову он ничего не сказал. А тот рассказывал о слухах, с утра волновавших офицеров: будто бы поведут их не на Екатеринодар, а на Новороссийск, а если не так, то переправа через Кубань в каком-то неизвестном месте на паромах...

Дымников заметил, что поручик Корнеев стоит в стороне, не участвует в разговорах, угрюмый, бледный, чем-то напуганный. Спросил Ларионова:

   — Чего это он?

   — Сопровождал подводы с припасами, и исчезла бочка спирта. Испарилась. Марков вызвал — вот и ждёт расправы.

   — Меня примут раньше. Вот уже и вызывают.

   — Поручик Дымников, к его превосходительству! — крикнул дежурный офицер с крыльца штабного дома.

Офицеры, наслаждаясь весенним многообещающим солнечным блеском и неожиданным отдыхом перед походом неизвестно куда, продолжали лёгкие разговоры. В центре внимания оказался молодой капитан Павлов[39] с живым выразительным лицом студента, увлечённого мировыми проблемами, с аккуратными усиками и добродушной улыбкой. Знали, что он ведёт подробные записи в дневнике о походах и боях марковцев.

   — Василий Ефимович, сознайтесь: мемуары хотите писать?

   — Может быть, и напишу, если доживу до конца войны.

   — А о генерале Маркове что напишете?

   — Разве о нём можно сказать и написать что-то плохое? Если не я, то кто-то другой обязан рассказать России о нашем замечательном командире.

   — А о том, что он к пулемётчицам и сёстрам ходит, тоже напишите?

   — Я этого не знаю.

   — Одни знают, другие догадываются. Помните, мы его ночью встретили? В мемуарах ничего нельзя скрывать.

   — Но... Я же не знаю точно. Как-нибудь придумаю, что написать. Напишу, что он ходил кое к кому, кое-куда.

   — Подумают, что в сортир.

Офицеры захохотали, и Павлов вместе с ними.

В обычной казачьей горнице с иконами, картинками, цветами Дымников докладывал о своей поездке Маркову и Тимановскому, сидя перед ними за простым столом, покрытым вышитой скатертью. Пересказал всё, что ему сообщил Романовский, стараясь говорить по-военному бесстрастно, однако, глядя на нервно краснеющее лицо Маркова, сбивался на какое-то нелепое сочувствие. Когда он закончил, Марков взглянул на Тимановского и начал:

   — Итак, 1-я бригада, лучший в армии Офицерский полк будут охранять обоз, твою мать! Спасибо, поручик. Вы хорошо доложили. Даже уточнять нечего. Возвращайтесь в полк и доложите всё Кутепову. И мы, Степаныч, пошли к офицерам.

Взял нагайку, поиграл ею, направился к двери, о чём-то раздумывая на ходу. О чём-то неприятном. Может быть, о странных изменениях в отношениях людей?

   — Подождите, Сергей Леонидович, я трубочку закурю, — остановил его Тимановский, доставая свою любимую.

   — Почему так всё меняется, Степаныч?

   — Не столько меняется, сколько раскрывается, и мы видим то, что раньше было скрыто.

Генерал вышел первым, за ним — Тимановский и Дымников. Прозвучало его обычное приветствие:

   — Здравствуйте, мои друзья.

Офицеры отвечали с искренней радостью. Раздались вопросы: «Куда пойдём?.. Когда в поход?.. Когда на Екатеринодар?..»

Марков увидел поручика Корнеева.

   — A-а!.. И ты здесь, мерзавец...?

Подошёл и, неожиданно размахнувшись, с силой ударил нагайкой по плечу и шее, вновь размахнулся... Корнеев бросился бежать, генерал за ним, догоняя и стегая по спине, по рукам, куда придётся. И приговаривал:

   — А ты не воруй! Не воруй!

Кто-то спросил Павлова:

   — Об этом тоже напишете, капитан?

В это утро 1-я бригада направилась к аулу Панахес и далее, к Елизаветинской, чтобы обеспечивать переправу, которую уже прошёл авангардный Корниловский полк.

Дорога сухая. Солнце. Шли с песней:

А на левом берегу Кубани, у железнодорожного моста, в пяти километрах от Екатеринодара стояла Офицерская рота. Окопались, оборудовали командный пункт, установили наблюдение за правым берегом, где так же окопались красные, прошлись по окрестностям, достали самогонку, домашнее вино, сало, мамалыгу — хлеба здесь почему-то не оказалось. Ждали, когда же сюда придёт бригада и начнётся последний штурм. Кубанский полк стоял ниже по течению, и оттуда присылали связных за новостями, которых не было. Лишь к вечеру сюда добрался Дымников, и офицеры узнали, что город будут брать без них.

Сидели с Мушкаевым в оборудованном им укрытии, похожем одновременно и на окоп, и на шалаш, и на маленькую саклю, прижатую к скале; скалой был небольшой бугорок, подчищенный лопатой. Пили мутное кислое вино, закусывая хлебом, оказавшимся в заплечном мешке Дымникова, и салом, раздобытым Мушкаевым.

Широкий радостно-розовый закат угасал над ровным степным горизонтом. За рекой возник неразборчивый шум, выкрики, грохотанье телег. И вдруг — ритмично-протяжные звуки песни. С лёгким дыханием первого ветерка донеслись слова:

   — Нашу песню поют товарищи, — усмехнулся Мушкаев. — Только слова несколько изменили.

   — Уходят отсюда, — констатировал Дымников. — К Елизаветинской — корниловцев встречать.

   — Я так и не понял, почему не мы в авангарде. Сколько раз ни пытался Корнилов пустить их в бою впереди, всегда ему приходилось вводить нас, марковцев. Может быть, ты мне объяснишь этот странный манёвр нашего командующего?

   — Любимчики, наверное. Неженцев... Вообще-то я не ожидал, что даже на войне, где смерть ждёт каждую минуту, за каждым углом, люди могут быть такими мелкими. Собственно говоря, кто такой Корнилов? Смелый кочевник? Времена Чингисхана прошли. Ты же знаешь, как Брусилов отозвался о Корнилове: сердце льва, а голова осла.

За рекой шум усиливался с наступлением темноты. Вскоре даже можно было разобрать команды: «Становись!.. Шагом марш!..» Приближалась ночь, полная луна выкатилась из облака над рекой, и по Кубани побежала трепещущая дорожка. Движение в окопах красных постепенно прекратилось. Над высоким правым берегом высветилось слабое зарево от огней города.

Конский топот возник сзади. Многие офицеры поднялись, поспешили к дороге. Подъехал генерал Марков с ординарцами.

   — Здравствуйте, мои друзья, — поздоровался генерал с встретившими. — По местам, господа. Обстановка на фронте спокойная.