Теперь мне было не перед кем красоваться, поэтому ничего не стал надевать кроме растянутых семейников, хорошо вентилируемых из-за россыпи разнокалиберных дыр на мягком месте и пошел в дом, ступая по траве босыми ступнями.

Убрал в погреб продукты, привезенные обязательным Григорием: целый кругляш сыра, палку копченой колбасы, тушенку, макароны, еще два пакета всякой мелочевки. На кухонный стол выложил пакет сахара, конфеты, печенье, пачку чая.

Чай, кстати, вкусный, мой любимый. Вот только пить его, к сожалению, не с кем.

Повинуясь внезапному порыву, я пошел в ее комнату. Туда, где Юля спала целую неделю, укрываясь колючим пледом, пахнущим псиной.

Здесь все было так, как и до нее. Все тот же кособокий промятый диван со сломанными ножками, тот же шифоньер, тоже барахло в углу. Не было только одного, самого главного. Девушки с прекрасными глазами.

Тут же воспоминания толпой набросились: вот она от меня убегает на своих лабутенах, подворачивает ноги и падает на дорогу. Вот мы на озере. Вот она лежит на полу в хлеву рядом с привязанной козой и смеется. Снова смеется, только теперь в бане, с резным листом, прилипшим к коже.

Мне будет ее не хватать.

Мне уже ее не хватает. Она будто часть меня с собой забрала. Украла.

Маленькая, бесконечно милая и дорогая сердцу воровка.

Я тяжело опустился на ее диван и устало потер шею, прикрыл глаза, пытаясь хоть как-то собраться с мыслями.

Страшно признаваться самому себе, но отпустить ее по-настоящему я так и не смог. Она по-прежнему была внутри, во мне. Ю-юля.

Я ведь даже не спросил, какая у нее фамилия, какой номер телефона. Ничего о ней не узнал, наивно полагая, что никогда не захочу ее искать.

Дурак.

И трус.

Из кучи барахла, сваленного в углу, торчал длинный, острый, как игла каблук. Я потянул за него и достал туфлю, ту самую, в которой она была в день нашего знакомства. Вторая туфелька где-то потерялась, пока я тащил бесчувственную Юльку на плече в свое лесное логово. Девочка-кокетка, девочка-огонь. Она тогда была вся такая нарядная, воздушная, в синей коротенькой юбочке, а уехала вся растрепанная в безобразных стоптанных тапках. И в моей застиранной футболке. Это все, что ей останется на память о бестолковом бородатом леснике, не способном понять, что же на самом деле важно.

А мне от моей золушки осталась только туфелька, воспоминания и горькое ощущение того, что потерял что-то важное.

Всю ночь я возился в кровати, смотрел в окно, за которым причудливыми тенями трепетали ветки на ветру, и думал, вспоминал, прислушивался к себе и своим ощущениям.

И чем дольше думал, чем больше анализировал, тем больше приходил к выводу, что мое вынужденное оздоровительное одиночество внезапно потеряло все краски, всю свою прелесть и светлую грусть, от которой душа пела и звенела. С кристальной четкостью я понял, что хватит играть в отшельника, пора возвращаться к обычной жизни. Лес меня исцелил, сделал все, что мог, а дальше надо жить самому, стараясь не загонять себя и не повторять прежних ошибок. Просто жить. И радоваться тому, что все это у меня было. Этот дом, ласковая псина и вредная коза, дрова эти будь они не ладны, и встреча, после которой я точно никогда не стану прежним.

Утром несмотря на то, что почти не сомкнул глаз, я встал бодрым, решительным, готовым в очередной раз поменять свою жизнь.

В последний раз подоил козу. Она очень удивилась, когда я порыве неуместной нежности долго чесал ее за ухом, и для верности попыталась подцепить меня острым рогом, а потом громко возмущалась тем, что я не выпустил ее гулять, а снова загнал в хлев и запер.

Бродский тоже чувствовал, что что-то не то. Ходил за мной, как привязанный и тревожно заглядывал в глаза, будто пытаясь убедиться, что все в порядке. Его я тоже потрепал за ухом, почесал косматый бок, потом наложил в миску еды, и пользуясь тем, что он радостно принялся ее поглощать, вышел на улицу и запер за собой дверь.

Ну вот и все. Конец. Пора домой.

Еще раз осмотрелся по сторонам, и чувствуя, как ломит за грудиной, пошел прочь, торопливо удаляясь в глубь леса.

Я так и не сказал Юле, что если обогнуть озеро, пройти несколько километров на юг, затем свернуть на просеку, и там следовать до изгиба реки, то можно вывернуть на проселочную дорогу, а оттуда рукой подать до маленькой деревушки, где есть телефон, где у местных мужиков можно попросить бензина, чтобы заправить машину. Два часа пути и все Юлькины проблемы могли быть решены. Я не сказал ей об этом, потому что с первого взгляда захотел оставить рядом. И тем удивительнее, что все-таки в итоге отпустил, не попытавшись удержать.

В воздухе пахло летом, сосновой смолой и прошлогодними листьями. Так ярко, так сладко, что хочется вдыхать и вдыхать. Этот запах навсегда останется для меня лучшим антидепрессантом.

Я немного задержался у озера, присел на берегу, касаясь ладонью прохладной живой воды, и улыбнулся. Мне будет не хватать этих мелочей.

Из далека донесся грустный, протяжный вой. Это Бродский, вероломно запертый в доме, пытался вырваться на волю. Бедняга. Не ожидал он от меня такой подлости.

Не желая больше задерживаться и увязать в бесполезных сожалениях, я пошел дальше. Быстрым шагом, не оглядываясь, не останавливаясь. Вскоре вой затих и вокруг меня повисла тишина, только листья под ногами шуршали, да ветки тихо потрескивали. Казалось, что весь лес замер и наблюдает за мной. Прощается. Как и я.

К деревне я подошел, когда солнце уже стояло в зените.

Россыпь неказистых домов на пологом берегу, бескрайний луг с другой стороны, мирно пасущиеся коровы, и узкая, грунтовая дорога, убегающая вдаль. Красиво, но любоваться не было желания. Я порядком притомился, отмахав столько километров по жаре, да к тому же по дурости не взял с собой воды, поэтому направился прямиком к крайнему дому, стоявшему немного на отшибе от всех остальных.

Там жил Колян. Настоящий лесник. Тот самый, которому принадлежала старая избушка, а заодно и коза с волкодавом. Когда я облокотился на низкий забор, ко мне бросилась маленькая злобная шавка, тявкающая так, что в ушах звенело.

— Уймись, — цыкнул на нее сердито, после чего она удивленно замолчала, а потом и вовсе убралась восвояси.

— Молька, чего разоряешься? — послышался хриплый голос хозяина и тяжелые шаги. — а, это вы, Павел Андреевич. Нагостились?

— Нагостились.

Он неторопливо доковылял до ворот, отпер их и, широко распахнул одну створку, пригласил войти внутрь. Я протянул ему ключ от лесного бунгало:

— Там все в порядке. Коза в хлеву, Бродский в доме. В погребе осталась провизия, надо бы забрать, чтобы не пропала.

— Заберу. Вечером, как жара спадет, наведаюсь в свои владения.

Так странно, но я тоже привык считать эти владения своими. Головой тряхнул, чтобы отогнать глупые мысли.

— Обедать будете? — предложил дружелюбный хозяин.

— С удовольствием, — я не стал отказываться, — мне бы еще позвонить.

— Тогда, милости прошу в дом.

Пока хозяйка гремела кастрюлями на крохотной, неудобной кухне, лесник дал мне в руки свой телефон — древний, с продавленными кнопками и полустертыми цифрами.

— Лучше на крыльцо выйти, так сигнал сильнее.

Так я и поступил. Вышел на крыльцо, сел на деревянные чисто выметенные ступени и набрал номер своего незаменимого помощника.

— Гриш, здорово! Это я.

— Вот это поворот, — удивился он, но сразу просек в чем дело, — неужели, ты решил выйти из нирваны и вернуться к благам человечества?

— Да. Забери меня.

— Сегодня? — тон сразу стал деловым.

— Сейчас.

— Без проблем, — в трубке послышался шум и шаги, — выезжаю.

— Я в Антоновке.

— Найду.

Вот и все. Конец моей лесной жизни. Пора опять превращаться в городского обитателя и возвращаться к привычному распорядку. Теперь я этому даже рад. Перезагрузка прошла успешно.