— Значит, так… Слушай приказ. Пойдем по азимуту через горы.

В четыре часа утра вышли по азимуту. В десять часов утра нашли остатки свежего костра, и среди пепла — остатки прогоревшей консервной банки. Красножопов кивнул в ответ на вопросительные взгляды. И Крагов первым выстрелил в воздух, оповещая, что в горах есть люди. Впрочем, нашлась и тропинка, вернее — слабый след тех, кто шел от утреннего костра.

— Оружие к бою! Если это люди Чижикова — их надо найти, чтобы помочь. Если Михалыча — уничтожить. Вперед!

Фотографии тех и других лежали у Красножопова в нагрудном кармане.

Все было понятно, односмысленно, решено однажды и на века.

29 мая — 1 июня 1998 года

Сгущались серые, какие-то неопределенные сумерки, когда Паша Бродов вышел из зимовья и зашагал на лыжах вверх по долине Исвиркета. Первый раз он обернулся через несколько минут. В огромном белом мире, под грязно-белым, сплошным пологом туч, торчало зимовье. Еле поднимались от снежной белизны бурые бревенчатые стены, тянулся серо-желтый шлейф дыма. И еще восемь вертикальных фигурок насчитал Павел возле зимовья и остро осознал, что от них-то как раз и уходит.

Второй раз Павел оглянулся через двадцать минут. Зимовье давно скрылось за лиственницами, за переломами местности. Было так же пустынно, холодно и одиноко. Мир был прост, покрытый снегом мир, в котором не двигалось ничего.

Возможно, Павлу стало бы легче, узнай он, что примерно вот в это самое время Миша Будкин окончательно выбился из сил и начал готовиться к ночи, там, по ту сторону хребта. Но, конечно же, Павел этого никак не мог узнать.

Примерно в двадцать часов вечера, когда вроде стало чуть сумрачнее, Павел перешел Исвиркет. Николай описал очень точно — в этом месте река уходила под завал из глыб, разбивалась на множество ручейков. Павел без труда шагал с глыбы на глыбу. Наверное, здесь когда-то в реку обрушился склон и вода пробила себе путь, обтекая эти камни. Плохо было только одно — шум от воды стоял такой, что к переходящему реку можно было подойти чуть не вплотную. Павел перебросил карабин на грудь и снял его с предохранителя. Что-то у него разгулялись нервы, и скоро он убедился, что дело действительно в нервах. Потому что стоило уйти подальше от шума, как исчезло напряжение, не стало больше ощущения взгляда в затылок, чувства, что за тобой наблюдает кто-то, притаившийся за выворотнем, камнем…

Николай объяснял, что пока снег — неопасны ни медведи, ни волки. Почему, он объяснить уже не мог. Сам он это знал совершенно точно, но объяснить, откуда это знание, было выше его скромных сил. А Павел верил в опыт Николая.

Примерно в одиннадцать часов вечера (стало еще сумрачнее, но очень, очень ненамного) Павел увидел сопку с двойной вершиной. Часа три Павел добирался до сопки, все время поднимаясь вверх и вверх, и невыносимо устал. Можно было бы пойти и дальше, но тут было очень удобное место… Узкий, очень узкий лаз, расщелина в скале с удобным, плотным снежным дном. В этой узости было место для спального мешка и рюкзака, но залезть туда никто более крупный, больше Павла, не смог бы.

Утром Павел потратил часа полтора на то, чтобы сварить чай и приготовить завтрак — пресловутые рожки с тушенкой. Есть хотелось безумно, он даже немного недоспал, потому что не ужинал и рано проснулся от голода. И еще три часа Павел бежал на лыжах, все дальше от зимовья. За эти три часа он до конца перевалил через сопку с двумя вершинами и шел уже в долине Кемалы, спускаясь все ниже и ниже.

Снег становился все плотнее и все больше сочился водой. И к тому же он стал более низким. Из снега порой торчали камни, ветки, мешали Павлу Бродову идти. Он пытался было снять лыжи… Но снег плохо держал человека, он стал проваливаться на несколько сантиметров при каждом шаге. И ему пришлось идти на лыжах еще два часа, пока снег вдруг неожиданно не кончился. То есть не было, конечно, четкой границы — до нее есть снег, после нее снега нет. Но снега стало так мало и был он такой низкий, плотный, что уже совсем и не мешал. А на небе покров туч почти полностью разошелся, проглянуло синее небо.

Павел снял лыжи и сунул их к себе в рюкзак, пусть потертые, с царапинами, вдруг все же еще пригодятся? И дальше он просто ступал по твердой земле, безо всяких лыж.

А потом Павел вдруг услышал глухое «ко-о» — и среди стволиков осин появилось первое живое существо за сутки волчьего пути: белая, как сам снег, куропатка с мохнатыми широкими лапами. Вид у куропатки был идиотический и почему-то страшно недовольный. «Ко-о…», — говорила куропатка, склоняя голову к плечу, и перебегала на несколько шагов словно бы приставным шагом. Павел не стал охотиться на нее, но сердце стукнуло: он уже шел по земле, где была живность, была жизнь. Он вышел из безжизненной пустыни, где был только белый цвет, и на земле и на небе, и разве только камни — черные, а стволы лиственниц черные с бурым.

Кто-то маленький перебежал дорогу в нескольких десятках метров. По размерам, наверное, песец, но Павел не успел точно заметить. Вспорхнула стайка пестрых птиц с суетливым, нервным рисунком полета. Наверное, кулики.

В середине дня Павел нарезал хлеба, вскрыл банку тушенки, сходил к реке за водой. Садиться возле самой речки не хотелось. Кемала была потише Исвиркета, но таянье снегов еще далеко не окончилось. Речка тоже текла среди камней, шумела и булькала. К сидевшему на берегу можно было подойти вплотную, он бы ничего и не услышал. Павел предпочел сесть подальше, где рев реки становился звуковым фоном, далеким бормотанием и уже не мешал слышать.

Пока он бегал с чайником к воде, кто-то уже пытался распорядиться его перекусом. От еды метнулись в кусты какие-то совсем мелкие зверушки, кажется, крупные мыши… Или крысы? Он не рассмотрел.

А вот то было много хуже, что, едва отобедав, Павел уловил какой-то не особенно приятный запах: то ли несусветной кислятины, то ли падали. Запах становился все плотнее, и если ветерок с низовьев реки, накатывало уже сильно. Запах уже откровенно был запахом падали, и получалось, что Павел идет как раз туда, где лежит и гниет какой-то немаленький труп. А труп должен привлекать животных. Павел проверил карабин. Возникло даже желание выстрелить в воздух, предупредить того, кто вполне может прийти к падали, а теперь захочет поохотиться на него.

Но никого опасного Павел так и не встретил. И никакой живности. Странно, но чем ближе к падали, тем меньше всякой живности встречалось. Вплоть до того, что как будто и в небе стало меньше птиц. Павел шел по пустеющей земле, почти как в первый день, только по дернине и по мху, а не по снегу. Он, конечно же, слыхал о разного рода дурных местах, где выходят из-под земли углекислый газ или какая-то иная пакость, а то и вообще никто не в состоянии объяснить, почему место стало дурным. Такое место он видел своими глазами несколько лет назад — проплешина черной земли, даже без травы и кочек. Черный круг диаметром метров пятьдесят, и только. Собаки ворчали, не хотели приближаться к кругу, ходили оскаленные, со вставшей дыбом на загривках шерстью. И в пределах этого круга — несколько мертвых животных: лиса, домашняя корова, вроде бы олень (уже трудно было рассмотреть). Что принесло туда животных? Зачем они вошли в круг и умерли там? Вполне можно было войти в круг и не умирать. Проводники из местных заходили, и Павел тоже, стиснув зубы, вошел. И ничего не было. А с другой стороны, эти трупы в кругу черной земли — их ведь никто так и не съел. Все, кто мог бы поживиться мертвечиной, не захотели войти в круг.

Павел подозревал, что он идет к такому месту, и заранее решил для себя, что соваться в такое дурное место второй раз, в здешнем безлюдье, ему совершенно необязательно.

Что-то необычное зачернело на лиственнице. Словно ветки двух деревьев соединялись и в этом месте сильно переплелись. Или нет… Или на дереве все же было что-то чужеродное… Вот непонятно только, что? Павел приник к окулярам. Да, между двух лиственниц стоял сделанный человеком настил. Кажется, это называется лабаз? Неужели в таком месте кто-то хранит охотничьи припасы или саму охотничью добычу? Но Павел видел лабазы русских охотников, и это были как бы маленькие избушки, поставленные на стволы деревьев со спиленными вершинами. Высоко — не достанут росомаха и волк, они не умеют лазить по деревьям. Лабаз делают очень массивным. Таким прочным, чтобы не мог разломать даже медведь. А тут стоял простой настил, без всякого домика, и на настиле что-то лежало.