А главный медведь все рысил, не задержавшись ни на мгновение, и так же точно рысили вокруг, забегали вперед, издавали какие-то звуки остальные три зверя вокруг. Один из них сунулся было вперед, ткнулся носом в огузок бегущего. И бегущий остановился, рявкнул так, что Павел присел от силы звука, и, присев, двинул сразу обеими лапами. Ушибленный ухнул, метнулся в сторону, остановившись только метров через двадцать. Павел удивился, тем более — после последней жуткой сцены.

Перед тем, как звери вошли в воду, стало видно, что впереди главного медведя прыгает еще что-то маленькое. Это маленькое заорало, и тут словно пелена спала с глаз Павла Бродова.

Впереди всех бежала медведица. Вокруг медведицы прыгал и орал совсем маленький, еще ничего толком не понимающий медвежонок. Медведица и испускала визг и вой, чтобы привлекать самцов-медведей. А те, заслышав визг, сбегались, возбуждаясь все сильнее.

Самка остановилась на ровной лужайке, отряхнула шкуру от воды — целая радуга заиграла в поднятых на воздух капельках.

— Хух! — сказала самка, малыш снова завопил, а самцы остановились и уставились на даму сердца. А самка встала, припадая на передние лапы и высоко поднявши зад. Хвостишко-помпончик смешно задрался прямо к небу. Самка не адресовалась к конкретному самцу и никого она не выбрала. Наверное, она сама, наконец, захотела того же самого. Или просто ей наскучило бежать.

Все трое самцов двинулись вперед, но осторожно, внимательно наблюдая друг за другом. А прибежавший от реки, вышедший только что из боя был гораздо решительнее. Рысью он двигался к даме, издавая нехорошее ворчание, и никто не смел его остановить.

Неуклюже-грациозный, источающий вокруг ощущение опасности и силы, он какое-то время обнюхивал заднюю часть самки, потом взгромоздился на нее — мгновенным, очень точным движением.

Самка подставлялась все активнее, и вдруг взвыла, пытаясь вырваться из-под самца. А тот навалился, сунул к ее морде свою, тоже оскаленную морду. Павел невольно вспомнил, что пенис медведя-самца держится на специальной пенисовой кости и достигает в диаметре порядка 15 сантиметров. Павел впервые подумал, что у медведиц могут быть свои, весьма своеобразные проблемы.

И дальнейшие движения самца нельзя было назвать ни ласковыми, ни нежными… впрочем, и грубыми тоже. Медведь действовал так, словно никакой самки вообще здесь не было; урчал, подвывал и посапывал, оскаля жуткие клыки. Морда у него приобретала какое-то неописуемое выражение.

Медведица рявкала, сопела, урчала — но тоже совершенно не соотносилась с самцом — ни малейшего контакта, никакой заботы друг о друге у них не было.

Трое медведей поменьше пришли в невероятное возбуждение и двигались втрое быстрее. Один из них сунулся мордой прямо в морду даме сердца — и та ухитрилась рявкнуть и дать ему такую оплеуху, что звон и гул пошел по лесу. Впрочем, на этот раз обиженный оскалился, прорычал что-то в ответ.

Одновременно другой зверь, почти такой же крупный и могучий, как оседлавший общую самку, вдруг рявкнул, и стал лапой подцеплять бедро соперника, наверное, хотел скинуть его с медведицы. Тот уже прижал уши, и морда его сразу стала еще злее и свирепее обычного. Но получивший оплеуху нашел хороший объект для разрядки и кинулся как раз на этого, на подцепившего бедро. Тот тоже рявкнул, разевая пасть, уставив страшные клыки. Первый с воем врезался в него, и огромные звери покатились кубарем к реке. Ни у одного из дерущихся не было большого превосходства, и вреда друг другу они тоже не причинили, разве что чуть не зашибли бедного медвежонка. Тот снова дико завопил, и мать, мгновенно переключившись, ответила грозным рычанием, наверное, сочла, что ее младенца обижают.

Медведи с шумом свалились в реку и долго там гонялись друг за другом, рычали и плескались.

Третий же совершенно по-собачьи сел на зад и с интересом наблюдал за происходящим.

Павел еще раз навел бинокль на лежащего в ягеле, на другом берегу Келамы. Бурое пятно не шевелилось. Когда медведи уйдут, надо будет вырезать кусок поосновательнее. Бродов не очень хорошо представлял, где находится, и не знал, надо ли будет ночевать еще раз, пока он не придет в Бриндакит.

Медвежонок успокоился и начал бегать вокруг, нюхать, копаться в земле, и это было самое опасное. Павел понимал, что сейчас медведям совершенно не до него, и искать его никто не будет. Но если его найдет медвежонок, испугается и заорет — на Павла тут же кинется мать. А за самкой пойдут и все четверо.

Прошло минут пятнадцать, пока медведь слез, нет, у Павла не повернулся бы язык сказать — «со своей подруги» — поскольку уж кем-кем, а друзьями они точно не были. Но он слез, уселся на зад, тяжело дыша. И больше медведица его не интересовала — впрочем, как и он ее.

Медведица уже не испускала этот вибрирующий высокий вой. Она постояла несколько секунд, вздрагивая всей шкурой, от шеи до хвоста, потом устало побрела куда-то в лес. Самцы направились за ней, кроме темного и крупного, который только что достиг своего. Он шумно, с выдохом уселся и начал вылизывать шерсть — и на боку, где его помял убитый конкурент, и на препуции. Медведь вылизывался минут десять. Потом он отряхнулся и внимательно уставился почти туда, где лежал Павел. Бродов не мог отделаться от мысли, что медведь прекрасно помнит, где он недавно видел человека, что он понимает, что человек не мог никуда деться, что он должен быть где-то здесь.

С чего началось, тем и кончилось — этим огромным медведем, одиноко стоящим у реки. Массивным, почти черным силуэтом, с округлыми подвижными ушами.

Потом зверь шумно вошел в реку и какое-то время стоял в самой сильной струе. Павла там наверняка бы унесло, а медведь стоял так, словно еще одна скала вдруг выросла из щебнистого дна. Потом он вышел на другой берег, нашел тушу и еще немного потрепал. А потом зверь взял лежащего в пасть и понес-потащил, высоко поднимая огромную голову.

Вот теперь Павел с наслаждением закурил. Он лежал сначала не меняя позы, потом повернулся на спину. Над ним шел журавлиный клин, а Павел все курил, все пускал дым и не стал напрягаться, брать себя в руки. Ну, дрожат руки и ноги, и пусть себе пока дрожат. Жалко только было, что у него с собой только «L&M». Сейчас бы не «L&M», а «Приму» или «Астру», которые курил Михалыч в сложные минуты своей жизни. Выкурилось сигарет пять, пока не успокоился.

Километрах в трех от того места медвежьего скопища тропинка стала вроде бы шире. И Павел бы не смог сказать почему, но тропинка казалась… ну, более человеческой, что ли. Стало видно, что тропинкой пользуются люди, хотя и непонятно, с чего видно.

Солнце уже опускалось вниз, ноги у Павла гудели, когда тропинка вдруг еще расширилась, распалась на две, сошлась, и Павел увидел пенек. Возле пенька были следы, много следов раздвоенных копыт и следы сапога, подбитого снизу гвоздями. Следы были совсем свежими, от силы вчерашними, и появились, уж конечно, после снега.

Павел сел на пенек, доел зайца и почувствовал, что сильно устал. Сегодня он прошел меньше вчерашнего, но тоже много. Да еще и приключения всякие.

И здесь Павел все-таки заночевал, потому что сил идти больше не было.

Утро оказалось еще лучше, яснее прежнего, и, еще лежа в спальнике, Павел смотрел на плывущие в небе армады птиц.

Тропинка была широкая и становилась все проторенней и шире. А через час Павел увидел и факторию. Фактория, конечно, была еще местечком очень даже тем. Три деревянных дома — два из лиственницы, один — Пашка разбирался в этих делах и был уверен — из осинового бруса. Здесь таких осинок не найти, чтобы сделать брус в пятнадцать сантиметров, и, значит, везли этот брус за тридевять земель, страшно подумать, с какими усилиями и расходами… Домики стояли прямо среди лесотундры, без палисадников, только вокруг было вытоптано, вырублено все и очень уныло и голо. Вид у самих домов тоже был на удивление унылый. И ни одной живой души. Разве только олень поднял голову, с интересом посмотрел на Павла. А так — ни души, никого.