— Меня беспокоит, когда ваш брат, выдумывая для нас задания, упускает из виду главное. Пусть меня обстреливают наши самолеты, но тогда, когда в этом повинны мы сами. А сейчас вы требуете, чтобы мы выполнили определенное задание. Прекрасно. Со мной будет трое или четверо моих людей, и мне хотелось бы знать, что вы забудете предусмотреть на этот раз? Я не доверяю вашей распорядительности, или, во всяком случае, не вполне доверяю…

— Вы преувеличиваете, Скотти.

— Ничуть. В пустыне нет ни единого человека, который верил бы тому, что говорят в Каире. Доверься вам — и тебе грозит беда. Особенно, если в дело замешан Черч.

Пикок беспокойно шагал по комнате, уговаривая Скотта вести себя разумно.

Скотт» с трудом сдерживал злость.

— Я и так веду себя разумно, — сказал он.

— Да, но вы зря беспокоитесь о том, что должно беспокоить только нас.

Скотт не стал спорить. Пикок был не виноват.

— Не следует подвергать сомнению все, что мы делаем, только потому, что Пикеринг и еще двадцать человек из вашего отряда подорвались на минном поле и виноват, по-вашему, генерал Черч. Вы должны побороть это в себе, Скотти.

— Мне хочется, чтобы все было предусмотрено.

— Может, вам вообще не очень хочется выполнять задание?

Рассеянный взгляд Скотта упал на Пикока:

— Делайте свое дело, а я-то уж выполню, что мне положено.

— Ну и слава богу. Мы, со своей стороны, сделаем все, что надо.

— Давайте уточним детали.

Пикок вздохнул с облегчением:

— Мы договорились с отрядом дальнего действия, чтобы они оставили вам горючее на своих складах. Свяжитесь с ними сами. Весь вопрос в том, что вам надо взять отсюда, из Каира?

— Ничего. Все, что нам надо, есть в Сиве. Разве только вы нам подкинете несколько новых теодолитов и парочку хронометров. Сойдут и хорошие карманные часы с большим циферблатом.

— И это все?

— Вы говорите, что с нами поедет наш летчик?

— Да. Он попытается пригнать самолет назад.

— Почему бы нам не подобрать по пути французского летчика и не поручить ему пригнать машину назад? Зачем нужен еще один летчик?

— Затем, что так решило начальство, — пояснил Пикок скучающим тоном.

— Что за страсть у Черча все усложнять?

— Понятия не имею. А вам-то какое дело, Скотти? Черч желает, чтобы только избранные знали о вашем задании. Он не хочет посылать с вами француза; тот не должен знать, чем вы занимаетесь. Слухи могут дойти до ушей противника. Французу приказано посадить свой самолет в пункте «А», а потом дойти пешком до пункта «Б». И все. Он больше ничего не должен знать.

— Почему? Потому, что он француз?

— Да вы же знаете, какие они люди! Je m'en fou![2] Не понимают, что такое осторожность.

— Мой штурман — египтянин, а радист — сирийский еврей. Может, Черчу и это не понравится?

— Совсем забыл о Сэме и Атые. Вы не можете без них обойтись?

— Нет.

— А нельзя взять на время парочку ребят из отряда дальнего действия?

— Нет.

— Ну что ж, генерал о них тоже забыл, а я ему напоминать не собираюсь.

— Я напомню ему сам.

— Ради Христа — не надо! Ведь у нас все готово. Зачем же вставлять нам палки в колеса? Вы, видно, и в самом деле не хотите ехать, Скотти.

— Лучше вы меня об этом не спрашивайте, — сказал Скотт.

— Приходится. Больно вы желчный стали. Слишком долго сидели в пустыне. После этой операции вам непременно нужно подольше побыть на людях. И принять повышение, предложенное вам Черчем после гибели Пикеринга. Если бы вы захотели, вас давно назначили бы на тот пост, который он занимал…

— В награду за то, что я его пережил?

— Так вы никогда этого и не простите, а, Скотти?

— Я этого не забуду, — ответил Скотт спокойно и без всякого выражения.

— Ладно… Важно, чтобы задание было выполнено. А вы единственный человек, который может это сделать как надо.

— Оно будет выполнено. Но когда я с ним разделаюсь, оставьте меня в Сиве или где-нибудь еще подальше. Мне не хочется сюда возвращаться. Я чувствую себя там куда лучше.

Пикок пожал плечами:

— Дело ваше. Но у вас такой вид, будто вам здорово досталось.

Скотт кивнул:

— Мне и в самом деле здорово досталось.

Скотт был крепыш, невысокого роста. Казалось, весь он точно сбит из одних мускулов; плотник, сколотивший его, видно работал на совесть. Да и тот, кто вколачивал мозги в его черепную коробку, не пожалел материала. Поэтому, когда он говорил о себе что-нибудь жалостливое, это звучало шуткой и только веселило Пикока. Посмеявшись, Пикок принялся обсуждать с ним детали операции.

Командир бригады Пелхэм Пикеринг был мертв уже почти целый год. И чем дольше он был мертв, тем больше о нем говорили. Его жена, молодая и такая цветущая, словно она всю жизнь прожила в деревне, по-прежнему занимала ту же квартиру в Замалеке[3], — на зеленом островке, заросшем магнолиями и акациями. Дом был современный, белый и такой чистый, что вполне годился бы под частную лечебницу; там было тепло зимой и прохладно летом. В доме работал лифт; квартира была обставлена скупо, и в ней всегда царил чинный порядок. От неопрятного, неряшливого Пикеринга в ней не осталось и следа. Память о нем была слишком дорога жене, чтобы она позволила загромождать ею квартиру как попало.

Люсиль Пикеринг была очень женственна. Жизнь в Каире не сделала ее рыхлой, как других хорошеньких англичанок; она казалась очень молодой и непреклонно верила в правоту своих взглядов. Да ей теперь и приходилось верить только себе одной. Когда Пикеринг погиб, люди думали, что она никогда не оправится от постигшего ее удара. Неделю ее никто не видел: она провела эти дни у себя взаперти, перестрадала то, что ей суждено было перестрадать, одна, без свидетелей. Люди знали, что она привела свое жилье в порядок, спрятала все вещи покойного, приняла ванну, поплакала, научила прислуживавшего ей на кухне мальчика Абду гладить блузки лучше, чем это делали в местных прачечных. А потом появилась на свет божий, словно ничего и не произошло.

И жизнь ее пошла, словно ничего не случилось. Потекла своим привычным ходом. Глаза у вдовы Пикеринга были ясные, синие. Она гордилась своим самообладанием. Но ей так хотелось вернуть утраченное счастье, ибо кто лучше нее знал, что она рождена быть счастливой?

— Скотти! — воскликнула она, когда он вошел, и поцеловала его в щеку. — Я укладываю Джоанну спать. Если хотите, можете рассказать ей сказку.

Он знал, что Люси делает это нарочно. Ей хотелось заставить его сблизиться с людьми, хотя бы с маленькой Джоанной, чтобы он преодолел свою робость, свою нелюдимость, свою скованность и немоту.

Джоанне было пять лет. Другая дочь, восьмилетняя Эстер, училась в Палестине. Люси была настоящей женщиной, но Скотту казалось, что она еще недостаточно остепенилась, чтобы быть матерью восьмилетней дочки, Тело ее еще не насытилось материнством.

Люси дала Скотту синюю бумажную пижаму Джоанны. Скотт неловко нагнулся к серьезно глядевшей на него девчушке, чтобы натянуть через ее белокурую головку кофточку и надеть штанишки на пухлые, упитанные ножки. Он посмотрел на ребенка. Девочка не сводила с него глаз: она не привыкла к таким застенчивым незнакомцам, но, как и мать, знала, как с ними обходиться.

— Сколько тебе лет? — спросила она.

Скотт не умел держать себя с детьми просто и непринужденно.

— Не знаю, — сказал он серьезно. — А что?

Мать вызволила его из беды.

— Скотти уже скоро десять, — сказала она. — Он только выглядит старше. Поцелуй его и беги спать. Сними только туфельки, когда ляжешь в постель. И не вздумай просить есть. Сегодня среда, а кушать в кроватке можно только по пятницам. Ну, теперь все. Не будет тебе ни воды, ни яблока, ни книжек. И ставни я закрою. Марш! — Она поцеловала девочку, и Омм Али, черная нянька из Судана, увела ее спать.