Как и первая Ивушка, новые ивушки смотрятся в светлое речкино зеркало, перешептываются с камышами.

Иногда они скучают по лесу. Но вообще-то ивушкам некогда скучать. Весной надо накормить пчел, которые летят к ним за первым медом. Летом их навещают синие стрекозы. Ивушки играют с рыбками и полощут облака.

А осенью они ткут туманы. И словно крестьянки домотканые холсты, расстилают серые туманы в долине ставшей родной им реки.

Не думай, пожалуйста, что птицы появились в лесу все сразу. Они заселяли лес кто раньше, кто позже. Да и не всех Аук принимал.

Жаворонков и воробьев он отослал в поле, он отказал гусям и уткам. Разве утиный нос лопаткой — это лесной нос? Разве гусиная лапа-весло — лесная лапа? Не лес, а река гусям и уткам родной дом.

Но вот разрешения жить в лесу попросила невзрачная серенькая птичка. Только одно было у нее красивое — огромные глаза.

— Как тебя зовут? — спросил Аук. — Что ты умеешь?

— Я соловей. Умею петь и научу этому своих детей.

— Песней лес не удивишь. Меня интересует, какой ты охотник. Умеешь ли ты высматривать гусениц, ловить мошкару на лету?

— Я умею петь, — тихо повторил соловей.

— Ну, что ж! Пока, поживи. Разберемся: что ты лесу и что тебе лес.

На другой вечер Аук пошел навестить барсука. Барсук жаловался, что в один из его отнорков самовольно вселилась лиса.

К ночи запахи становятся сильнее. Жгуче пахло черемухой. В сумерки цветущая черемуха белела, словно облако, запутавшееся в ветвях. Тянуло сыростью из лесного оврага.

Певчие птицы уже спали. И вдруг из черной путаницы кустов донесся незнакомый Ауку птичий голос. Чистый, прозрачный, как лесная роса.

Он нежно пропел: «Тии-вить». Потом, помолчав, задумчиво прибавил: «Так».

И полилась песня.

Сперва мягко, плавно, как лунный свет. Потом зажурчала, забулькала, словно лесной ручей: «Бюль-бюль-бюль…»

Громкий протяжный свист кончался ликующими раскатами, будто где-то далеко в небе прокатился молодой майский гром.

Птичье горлышко пело и за себя, и за всех тех, кто не имеет певучего голоса: за ночных охотников, ежа и барсука: за бродягу зайца; за бабочку, что уснула, сомкнув, словно веки, бархатные крылья; за летучую мышь, которая, заслушавшись, как приколотая, повисла в воздухе; за узловатые корни, за молодой яркий лист — за все живое, что весна разбудила в лесу.

В птичьей песне была и скрытая в стволе могучего дерева сила, и нежность лепестков лесного цветка. В птичьей песне была и грусть, и радость, так же как в весенней ночи есть и густая черная тень, и звездный лучистый свет.

Кто был невидимый чудо-певец, маленький волшебник, сумевший все это выразить в звуке? Травы привстали на цыпочки, звезды опустились ниже, чтобы лучше его разглядеть.

Аук осторожно подошел к оврагу. На ветке молодой березы примостилась та самая невзрачная серенькая птичка.

Ее трепещущее горлышко раздувалось, крылья и грудь порывисто подрагивали. Казалось, что звонкая сила звуков разорвет на перышки крохотное поющее тельце.

— Я рад, что ты поселился в лесу, соловушко, — сказал Аук. — Ты действительно умеешь петь.

Пока птенец в гнезде, родители вьются над ним: «Хочешь мошку? Хочешь жирного комара?» Но вот птенец вырос. Сколько ни разевай рот, ничего не получишь. Таков суровый, но справедливый лесной закон: ты уже большой, охоться сам!

И за короткое птичье детство как много надо успеть!

Если ты не умеешь отличать съедобное от несъедобного, то не поймешь, что яркая окраска божьей коровки — отпугивающий сигнал. Не вздумай хватать красного жука, он тебе горло сожжет!

Если не будешь каждый день подолгу махать крыльями, они не окрепнут. На слабых крыльях на зимовку не долетишь.

Если ты не научился слушать, не станешь хорошим певцом. Школа пения для птенцов — родное гнездо. Певчий дрозд, который вывелся в инкубаторе, тоже запоет, но полной родовой песни певчих дроздов ему не спеть, потому что он не слышал песни отца.

А Тьо ее слышал.

«Тьо» — так назвали соловьи-родители своего первого птенца. Он еще только попискивал, но родители нашли, что у него и голос, и музыкальный слух лучше, чем у его младших братьев Юи и Фиида. Дочке Тии-Вить не обязательно было иметь приятный голос, соловьихи не поют.

Первое время птенцы кочевали по лесу вместе с родителями. Но и после того, как стайка распалась, Тьо часто прилетал на край оврага в родные места. Ветер еще не разорил затонувшее в траве гнездо, где весной лежали четыре коричневых яйца.

Осторожные и пугливые соловьи не любят открытых полян. А здесь были соловьиные джунгли, непролазные заросли. Они казались еще гуще от опутавшего кусты и деревья хмеля. Его зеленоватые шишки свешивались над головой сидящего на ветке соловья.

Здесь никем не замеченный Тьо тихо посвистывал. Он еще не мог спеть отцовскую песню. Но он ее помнил. Она уже жила в нем.

На краю оврага в густой траве, словно в карликовом лесу, зелеными змеями ползали гусеницы. Тьо охотился на них и был польщен, что его охотничьи трофеи похвалил сам Аук:

— Ешь побольше, малыш! Копи жир — это твое птичье горючее. Запасайся им на каждой остановке, когда полетишь в Африку. Путь перелетных птиц трудный и долгий. Хорошо иметь запас горючего на десять часов непрерывного лета.

— Но я не собираюсь в Африку, Аук!

— И все же придется. Это приказ солнца. Вот сигнал.

Аук поднял с земли желтый лист.

— Разве ты не заметил, что ночи по-осеннему стали длинней и холодней? Ночь сократила твое охотничье время, холод отнимет у тебя добычу. В Африке будет тепло и сытно. Ты все понял?

— Не все. Я не понял, какой будет сигнал возвращаться домой.

— Этот сигнал не покажешь. Ты узнаешь его сам.

В Африке нет золотой осени. Там листья всегда зеленые. Там в самом холодном месяце года августе двадцать четыре градуса тепла.

В Африке есть чему удивляться: жуку голиафу, самому великанскому из жуков; бабочкам, чьи крылья по размаху могут поспорить с птичьими; шее жирафа такой длины, что жираф ощипывает листья с макушки дерева; ноге слона толщиной с пень старого дуба; ноздре бегемота величиной с небольшое дупло.

Ничего подобного у себя в лесу соловей не видел. Его поразила отвага маленьких птичек, которые, залетая в разинутую пасть крокодила, склевывали остатки пищи, застрявшие между зубами.

И все же Тьо предпочел бы встретить на зимовке кого-нибудь из своих.

Сердце его екнуло от радости, когда однажды он услышал:

— Привет земляку!

Впрочем, соловей тут же разочаровался. Его окликнул кукушкин сын. А про кукушечье племя ходила дурная слава. Пеночки и славки даже подавали жалобу, чтобы кукушку, как вредную, выселить из леса. Но за кукушку заступились деревья. Она поедает волосатых гусениц, которых боятся другие птицы.

— Будешь здесь зимовать? — спросил Тьо. — Один прилетел?

— Один. Мать тоже в Африке, но она прилетела раньше. Ты почему о ней спрашиваешь? А знаю, вы все против нее.

— Да, против. Зачем подкладывает яйца в чужие гнезда?

— Этого тебе не понять.

— Объясни. Может, пойму.

— У нас, кукушат, нет пап, которые бы носили нам корм в гнездо. Одной матери птенцов не выкормить. Потому мы и стали подкидышами. Мать не виновата. И я тоже не виноват.

— Как же не виноват, если выбрасываешь птенцов из гнезда?

— Положи мне на спину сучок, я и его выброшу. Такая у меня чувствительная спина. Не могу терпеть, чтоб ко мне прикасались. Через несколько дней это пройдет, но в гнезде уже никого нет, пусто. Я один, всегда один…

Соловей больше не расспрашивал. Ему даже стало жалко горемыку, который и другим приносит беду, и сам в беде.