— Может быть, ваши предки?… — высказал доктор предположение.

Губернатор едва не убил его.

Метаморфоза с губернатором, судьей и прокурором произошла несколько недель спустя после того, как неизвестный бандит напал на них и, связав, влил в рот какой-то жидкости. Так как смерти после этого не последовало и в дальнейшем никаких признаков отравления они не испытывали, то потерпевшие начали уже успокаиваться и уверять себя, что все обойдется благополучно. Однако они были обмануты в своих надеждах: скоро один из них стал полнеть, другой уменьшаться в росте, и третий превратился в негра.

— Но почему в негра? Как это могло произойти? — с недоумением спрашивал губернатор. — Ведь бандит дома не вливал мне яду в рот.

— Он мог подкупить слугу, и слуга влил жидкость в питье, — отвечал Сорокин. — Это все работа гипофиза — мозгового придатка. Гипофиз выделяет особое вещество, обладающее любопытным свойством. Ничтожное количество этого вещества, впрыснутое в кровь, вызывает расширение клеток, содержащих красящее вещество. Ученые уже несколько лет тому назад делали такой опыт: впрыскивали вытяжку в кровь светлокожей лягушке — и кожа лягушки очень быстро темнела. Лягушка становилась «негром».

Губернатор сделал гримасу; ему не понравилась эта шутка.

— Гипофиз оказывает действие и на цвет кожи человека, — продолжал Сорокин.

— А лечение?

— Воздействие на тот же гипофиз.

— Так воздействуйте на него! — вскричал губернатор с таким жаром, как будто гипофиз был его смертельным врагом.

И Сорокин воздействовал. Все больные были на пути к полному выздоровлению. Мисс Люкс уменьшилась до своего нормального роста и вернула былую красоту. Подрос и Лоренцо. Но он был огорчен тем, что нос его стал как будто несколько толще прежнего. Он опасался, что ему не удастся досняться в начатом фильме и что вообще публика не признает его. Однако скоро исчез и этот недостаток. К Лоренцо вернулся его прежний нос. Все больные решили выписаться в один день. Сорокин одобрял это решение. Он мог проверять результаты лечения взаимным сравнением; к тому же излечившимся не мешало пробыть несколько контрольных дней для того, чтобы проверить стойкость достигнутых результатов.

Наконец настал и этот желанный день. Все исцеленные из группы пострадавших от Престо собрались в курзале. Несмотря на то что Сорокин был косвенно виноват в их злоключениях, больные очень горячо благодарили его за успешное лечение. Особенно прочувствованную речь сказал губернатор, который был бесконечно рад своему превращению из негра в белого человека, губернатора и капиталиста. Но окончание речи губернатора было несколько неожиданным.

— Мы никогда не забудем услуги, оказанной вами. Ваши знания, ваш талант вернули нас к жизни. Мы, — губернатор посмотрел на судью и прокурора, — не будем возбуждать преследования за тот вред, который причинил нам всем ваш гипофиз, ваши вытяжки, ваши опыты, ваши лягушки, светлокожие и темнокожие. Я взял на себя уладить ваше дело. Вам придется всего только покинуть нашу страну в возможно короткий срок. Сорок восемь часов, — больше я не могу вам дать на сборы и на отъезд.

— О, благодарю вас! — ответил Сорокин. — Мне вполне достаточно двенадцати, чтобы покинуть вашу гостеприимную страну…

На палубе океанского парохода, отходившего из Нью-Йорка в Европу (Нью-Йорк-Лондон), сидел доктор Сорокин и без сожаления смотрел на уходящий берег.

Рядом с доктором сидел молодой человек в клетчатом пальто. Этого человека Сорокин заметил еще в вагоне, когда он пересекал континент с запада на восток.

— В Европу изволите ехать? — спросил молодой человек и, не ожидая ответа, повторил: — В Европу?

— Вы меня знаете? — удивился Сорокин.

— Да, я один из ваших пациентов.

— Пострадавших от Тонио Престо? Но я не помню вас. Счастье Престо, что он убит! Губернатор так зол на него за свое превращение в негра, что, попадись Престо ему в руки, губернатор сжег бы его на медленном электрическом огне!

— Да, счастье мое, — ответил молодой человек. — Счастье мое, что я не на берегу Америки. Позвольте мне пожать вашу руку и извиниться за похищение ваших чудодейственных склянок и за неприятности, доставленные вам по моей вине… Я — Тонио Престо. Я принял самую гомеопатическую дозу вашего лекарства и, как видите, несколько изменил свою внешность.

— Но ведь вы… ведь Тонио Престо убит в виде негра?

— Увы, бедный негр убит в самом настоящем своем виде. В то время я действительно «переделал» себя в негра при помощи ваших лекарств, но в моей гм… шайке было два негра: поддельный — это был я, и был настоящий. Настоящего убили, я остался жив и очень успешно, как видите, превратился опять в белого. Я хорошо запомнил назначение склянок, — помните, вы объясняли мне? — и вот… Воздух Америки мне вреден, а их всех я, кажется, недурно проучил!

И Тонио засмеялся так заразительно-весело, как никогда не смеялся уродец Престо.

1929 г.

— Нет, трудно в наше время быть «собственным корреспондентом». Я, как говорится, выбит из седла и не знаю, о чем теперь писать. Вы помните мой рождественский фельетон? Я сделал любопытный подсчет, сколько десятков миллионов бутылок вина и шампанского выпили берлинцы за праздники и сколько сотен миллионов килограммов съели свинины и гусей. Немцам это показалось обидно. «А, он хочет доказать, что нам совсем не плохо живется и что, следовательно, мы можем гораздо аккуратнее платить военные долги?» Дело дошло до дипломатических осложнений. Мне пришлось объясняться и извиняться.

— На таких фельетонах журналисты делают имя, — сказал Лайль, отпивая кофе.

— Разные бывают имена, — ответил Марамбалль. — Меня едва не отозвала редакция обратно в Париж. И я теперь решительно в затруднении. Нельзя же все время писать о новых постановках и выставках картин!

Приятели замолчали, занявшись завтраком. Каждое утро они встречались здесь, в Тиргартене, занимали столик под старой тенистой липой, пили кофе и делились новостями. Марамбалль — собственный корреспондент газеты «Тан» — двадцатипятилетний молодой человек с черными усами и живыми, веселыми глазами, очень подвижный, беспечный и жизнерадостный, и Лайль — корреспондент лондонской газеты «Дейли телеграф», замкнутый, сухой, бритый, с неразлучной трубкой в зубах. Несмотря на разность в характерах, они были большими друзьями. Даже профессиональное соперничество не портило этой дружбы.

Лайль допил кофе, выпустил клуб дыма и сказал:

— Ну что же, облюбуйте какой-нибудь берлинский Чарнинг-Кросс и напишите теперь о бедноте.

— Благодарю вас. Меня, чего доброго, заподозрят в большевизме, и редакция уж наверное отзовет меня после такого фельетона.

— Все зависит от того, как вы построите фельетон.

— Ах, надоело мне это!.. Вы слыхали новую негритянскую певицу мисс Глоу? Она выступает в цирке Буша. Уж действительно Глоу. От ее пения несет зноем африканской пустыни. Траляляляля! Изумительно! Непременно пойдите. И зачем только столь очаровательный голос она держит в черном теле! Эй, эфемерида, пожалуйте сюда!

Молодой грек, в белом костюме и соломенной шляпе, с черными, грустными, маслянистыми большими глазами и орлиным носом, подошел к столику, раскланялся, церемонно подняв шляпу, и присел на край стула.

— Жарко, — сказал Метакса — так звали грека, — обтирая влажный лоб шелковым платком.

— Как называется газета, в которой вы работаете? — спросил Марамбалль, подмигивая Лайлю.

— «Имера».

— Химера?

— «Имера», что значит «день». Хорошая газета, афинская, шестьдесят тысяч тираж.

— Ого! И вы посылаете туда эфемериды? Вот мы тут спорили с Лайлем, — и Марамбалль опять подмигнул Лайлю, — каково первоначальное значение слова «комедия»?