— Почему же, когда вернулась, не стала работать по специальности? Почему пошла преподавать в музыкальную школу? — спросила Дора. Ей тоже очень страшно, но она, как и Соня Ипатьевна, не хочет поддаваться этому страху.

Соня Ипатьевна молчит долго. А потом протягивает к ним руки.

На одном пальце не хватает подушечки и ногтя.

— Кто это тебе сделал?

— Нашёлся один… — И Соня Ипатьевна переводит разговор: — О чем я тут?… Раньше времени не надо, Наташа, представлять себе гибель. Я живу сегодняшним днём. Сейчас есть кусок хлеба, и хорошо. А если на улице дождик, я закрою шторы, зажгу яркий свет, включу музыку и представляю себе солнце…

Но новый день приходил с очередной бедой. Повысились цены, и до получки не дотянула. Два дня кошки со Стёпом нюхали пустую кашу и отходили. Обиженные, поели лишь на третий день, когда каша уже подкисла. А она пила чай — утром чай, днём и вечером. Подругам говорила, что уже ела.

Был проведён ночной рейд и разнёс честные кооперативы поверивших Горбачёву. К часу ночи добрёл до неё Зошка, с небольшим компьютером в руках, каким-то чудом спасённым от бандитов.

— Забрали всё, — сказал он.

Стоял, покачивался, точно под ветром, остановившимся серым взглядом её не видел. Худенький, хрупкий, за несколько часов он снова стал подростком, и куртка была ему велика.

Пил чай, будто камни глотал. Морщился. Больше он не проронил ни слова за те полтора часа, что просидел у неё.

Прощаясь, она обняла его. Он дрожал.

— Останься у меня, — попросила. — Поспишь, легче станет.

Словно не услышал, сказал:

— Негде взять денег.

Зачем тебе деньги? — спросила.

— Компьютеры — чужие, на много тысяч. В ремонт мне дали семь компьютеров и три принтера.

И только тут она поняла, что произошло.

Она не охнула, не всплеснула руками, не принялась причитать.

— Сколько? — спросила. Взяла Зошку за руку, втянула в комнату, усадила к столу, положила перед ним тетрадь в клетку, в которой записывала свои расходы, дала ручку. — Считай.

— У нас с матерью нет таких денег, а у отца я никогда не возьму. Мама разошлась с ним потому, что он не давал ей денег на жизнь. И мне никогда не купил ни одной вещи. Даже конфетку не приносил.

— Считай, — повторила Дора. — Сколько нужно? И глупости в голову не бери, — сказала жёстко. — Что надумал?

Метнулся взглядом на неё.

— Откуда ты всё всегда знаешь про меня, тёть Дор? — спросил. — А что мне делать?

— Звони матери, скажи, остаёшься у меня, я болею. Потом считай. Потом ложись спать. С утра вызову Соню Ипатьевну тебя сторожить, чтобы глупостей не наделал. Я по дому соберу. Люди же. Ясно?

Убили мирных жителей в Тбилиси. Ночью позвонил Рудька, сказал, что Нана — в больнице (чёрт погнал её на демонстрацию!).

Выскочили на свет омоновцы и стали определять, кому жить, кому не жить в Литве и в других огненных точках.

Каждое событие по сердцу проходило. В глуби страны — все теперь ощущали это — зрела братоубийственная война, а в центре войны — мальчик Рудька.

Сорваться бы Доре, снова по её близким — танком — шла политика. Но сорвалась Соня Ипатьевна. Неожиданно для себя самой, по её словам, впервые в жизни, она впала в депрессию: перестала смотреть телевизор, выходить из дома. Лежала отвернувшись носом к стене.

Может быть, борьба за жизнь Зошки, может быть, тяжёлая работа — каждую минуту Дора кому-то стирала, готовила, может быть, открылись резервы нерастраченных в битвах с властью сил… — она не раскисла, она поняла: только от неё зависит, выжить им всем или погибнуть.

— Соня, пойдём погуляем, прошу тебя, — пыталась она поднять подругу. — Ничего особенного не, происходит, всё — то же самое.

— Не то же. Я поверила, — тихо сказала Соня.

— Ты должна жить. Ты должна встать, — жёстко говорила Дора, а сама прекрасно понимала, о чём та.

— Никому я ничего не должна. Боролась, а теперь устала. Не хочу.

— А мы как же? А с нами ты как поступаешь? Что нам с Наташей без тебя делать? Мы-то в чём виноваты?

Соня Ипатьевна не отвечала.

Рудьке Дора написала письмо на трёх страницах — выдала свои рассуждения о смысле жизни: в такие моменты истории нужно бежать прочь от политики и ни под каким видом не жертвовать своей жизнью — не остановишь танк, прущий на тебя, или лаву из ожившего вулкана…

Зошке собрала деньги. Спасла от самоубийства. Но ценой каких унижений… ценой каких мытарств — приходилось упрашивать людей, приходилось работать на износ, никогда столько не работала, и пришлось тайком от Зошки найти Зошкиного отца — не ушла, пока не вытрясла нехватающей суммы, — расстались у сберкассы.

Да, политика творилась вприкуску.

— Соня, пойдём в кино, — начинала свою песню Дора на следующий день.

В тот вечер пришла к Соне и Наташа.

— Меня стыдила… приказывала, чтобы я нюни не распускала, а сама? — резко спросила она. — Ну и где твой Пушкин? Где твой Рахманинов? Где твоё солнце? Где твой яркий свет?

Соня Ипатьевна села в кровати, лихорадочными глазами уставилась на Наташу.

— В лагере мне казалось, случилась несправедливость. Выяснится, кончится этот бред. Казалось, Россия — жива. Казалось, Россия не может погибнуть. Казалось, она сокрушит тех, кто устроил тот ужас всем нам. А теперь… снова кровь, насилие… снова — нищета. И к тому же Россию распродают, деньги между собой делят. Всё равно нам всем погибнуть. Что сейчас властвует над Россией, скажи. Почему Россия взяла от Америки не лучшее, а худшее? Почему меня гонят из России — в землю?

Наташа фыркнула, ощетинившись острыми ресницами.

— Ты что ж, решила уступить подонкам? Умирать собралась? Брось-ка, покажи-ка нам, какая ты сильная, ну! Чему учила меня, а?

Соня Ипатьевна ничего не ответила Наташе, снова легла и отвернулась к стене.

Они с Наташей долго сидели за чашкой чая в Дориной кухне. Молчали. А потом Дора сказала:

— Она не прожила свою жизнь. И я не прожила свою жизнь. У нас отняли любимых. Её любимый замучен в лагере. Я всю жизнь ждала Акишу, чтобы с ним поступить в институт. У меня отняли мою профессию, у неё — её, а теперь отнимают право есть. Как прокормиться? Накатило…

Наташа резко отъехала со стулом, проскрипев линолеумом, встала.

— А кто проживает свою жизнь? И что значит — прожить жизнь? Мы пьём чай — живём или нет? Ну? — Блестела глазами, скрипела голосом: — Что такое вообще — прожить жизнь? Ты знаешь?

Она ушла, хлопнув дверью, как когда-то Виточка. А Дора долго ещё сидела без мыслей и сил за своим остывшим чаем в своей розовой кухне, светящейся многочисленными огнями.

И все-таки Соня Ипатьевна поднялась. Поднялась, когда рухнула Наташа.

Никто из них — ни Дора, ни Соня — не заметили, в какой миг Наташа сорвалась.

Она изрыгала желчь — не замолкая ни на минуту, своим язычком разила всех и всё подряд: «Подонки, ещё взвинтили цены. Посмотрела бы я, кто нажился на этом? В рожу бы заглянуть, а?!», «Подонки, опять давят людей», «Подонки, опять врут». Но её злоба не раскрывала отчаяния. К ней привыкли.

Может быть, если бы Дора внимательно пригляделась…

Но Дора впервые в жизни была занята собой.

Началось с того, что Кроль перестал давать ей деньги. Совсем.

Этому предшествовал год изнурительного мучительства. Кроль звонил, спрашивал, как она, говорил жалким голосом: «Прости, мать, задерживаю деньги, их теперь не бывает в моих руках, мадам — мой бухгалтер, не даёт ни копейки» или «Не пускает меня, я теперь подкаблучный, прости, но я обязательно вырвусь» — и поспешно вешал трубку. Дора понимала, Виточка вошла в комнату или в мастерскую… Но всё-таки Кроль вырывался, подбрасывал деньги, обнимал её, заглядывал в глаза. Встречи с ним, фотографии Кати, которые он привозил ей и развешивал по стенам, его рассказы о процветании мастерской давали силы — легче, чем подруги, переносила она ломку страны.