— А теперь я оставляю вас в покое.

Он вышел, внимательно поглядев на меня на прощанье — наверное, чтобы убедиться в моей доброй воле. Но у меня не было никакого желания до самого ужина писать, подписываться, десятки и десятки раз повторять: Поль де Баер, Поль де Баер, Поль де Баер… К тому же этот де Баер, по мере того как Франк открывал мне новые черты его характера, становился мне все более отвратителен. Жильберта окончательно отвернется от меня, если я вздумаю воскресить из мертвых ее мужа. А я все-таки почувствовал в ней, в этом я был совершенно уверен, пробуждение нежности и даже любви к калеке, каким я был в ее глазах. Как мне следовало поступать, если я хотел одновременно понравиться и Жильберте, и Франку?.. Я долго размышлял над этим вопросом и решил поставить маленький опыт во время ужина. С шести до восьми, как и накануне, я играл на скрипке. Но на этот раз за мной зашел Франк. Мартен, еще более угрюмый и чопорный, чем обычно, уже находился в столовой. За столом я, словно по рассеянности, потер о скатерть пальцы левой руки и тотчас увидел, что Мартен обратил внимание на этот мой жест. И Жильберта тоже. Я повторил его, на этот раз более нервозно, словно меня раздражало, что я обнаружил на кончиках пальцев что-то липкое. Потом я внимательно посмотрел на руку.

— Простите меня, — сказал я. — Это, должно быть, пыль от канифоли… Я вытер руку салфеткой…

Мартен и Жильберта очень медленно подносили ложку ко рту. Мартен, казалось, был преисполнен отвращения. Жильберта так побледнела, что на нее жалко было смотреть. Я встал, сохраняя полное спокойствие.

— Я сейчас вернусь, — обратился я к ним, — я чувствую, что если тотчас же не вымою щеткой руки, то не смогу спокойно поужинать.

Я бегом поднялся в свою спальню, провел там ровно три минуты и вновь спустился в столовую.

У меня создалось впечатление, что брат и сестра поссорились в мое отсутствие. Жильберта сидела опустив глаза. Мартен бросил на меня взгляд, полный злобы. Перед ним вдруг появился враг. Да, именно так. Прежний де Баер был рядом, словно угроза. Они не осмеливались больше есть. Жильберта первой удалилась к себе, пожаловавшись на жару. Мартен вскоре последовал за ней. Он снова был в темных очках и напомнил мне маленького кальмара, прячущегося от врага за чернильным облаком. Я остался с Франком, который тоже, казалось, был недоволен.

— Ладно! — проворчал я. — Не станете же вы теперь меня упрекать за то, что я слишком хорошо сыграл свою роль.

— Я ни в чем вас не упрекаю, — отозвался он.

— Если бы у де Баера пальцы оказались в канифоли, он бы не раздумывая вышел из-за стола?

— Конечно.

— Так в чем же дело?.. Они ведь поссорились?.. Почему?..

— Им страшно… Вам не понять, но кажется, что видишь вдруг перед собой прежнего злобного де Баера.

— Франк, вы мне достаточно много сказали. Так договаривайте до конца. Чего именно они боятся? Что им такого сделал этот де Баер?.. Я же вижу, что у Жильберты запуганный вид. Она бы не выглядела так, будь этот де Баер тем жалким типом, которого вы мне описали… Говорите же!

Франку, несмотря на все его хладнокровие, было явно не по себе. Он пожал плечами.

— Не забивайте себе этим голову, — сказал он. — Никого никто не запугал, поверьте мне. Они просто беспокоятся, не станете ли вы снова таким, каким были раньше. Вы были невыносимы, совершенно невыносимы.

Это не было ответом, но я не стал настаивать. Я постараюсь задержать Жильберту в гостиной или еще где-нибудь и вернусь к нашему разговору. Но ни на следующий день, ни в последующие дни я так и не смог приблизиться к Жильберте. Казалось, Франк охранял ее. Он всегда был возле нее, если не считать того, что за обедом и ужином ему приходилось бывать на кухне, но тогда здесь оставался Мартен. Поскольку теперь Мартен всегда обедал с нами. Во всяком случае, присутствовал во время обеда; чаще всего он ел немного бульона и грыз сухарики. Что же касается Жильберты, она появлялась совсем ненадолго и исчезала во время десерта. Я не встречал ее ни в парке, ни в вестибюле, ни на лестнице. Франк, если я спрашивал его, неизменно отвечал одно и то же:

— Занимайтесь!… И оставьте Жильберту в покое.

Тогда, открыв дверь гостиной, я начинал играть концерт Брамса. Она должна была услышать меня. Должна была понять, что я обращаюсь к ней, что я постоянно думаю о ней… И действительно, это было так. Поскольку мысли мои все время были заняты ею, я придумывал самые невероятные способы встретиться с ней, я полюбил ее. Копируя почерк де Баера, я изобретал самые ребяческие хитрости, рассказывал себе разные истории… Я неожиданно появляюсь в ее спальне, заключаю ее в свои объятия. Одним словом, я был смешон. Промучившись так какое-то время, я старался взять реванш, и довольно подло. Это было так легко! Я хорошо помню этот ужин, когда специально уронил свой мундштук. Франк стоял ко мне спиной. Я наклонился с самым естественным видом, осторожно поднял мундштук и с гримасой отвращения положил его на стол. Затем я долго вытирал пальцы. Результат не заставил себя ждать. Жильберта без всяких объяснений тут же покинула столовую. Теперь я был уверен, что в любую минуту могу причинить ей боль. Мне следовало лишь сделать один из тех жестов, которым научил меня Франк. Мог ли я сомневаться, что она любит меня? Мне не составляло труда заставить ее страдать. Эта жестокая игра заполнила всю мою жизнь. Я уже больше не помышлял об отъезде, не собирался бросить все. Я не спрашивал себя больше, не обманывает ли меня Франк и не был ли де Баер мошенником, опасается ли меня Мартен. Одна Жильберта была у меня на уме и немного в сердце. Мне доставляло жестокую радость сознание, что я занимаю все ее мысли, что могу пугать ее, что она моя пленница, в той же степени, в какой я сам был пленником Франка. Но чтобы она простила меня, я время от времени исполнял для нее чудесные концерты, так как постепенно вновь превращался в того скрипача, каким был когда-то.

Однажды вечером я без помарок написал в клинику письмо, текст которого продиктовал мне Франк, и подписался не раздумывая: Поль де Баер. Я и впрямь стал Полем де Баером. Я читал его книги, я перенял его привычки, носил его костюмы, любил его жену. Я чувствовал, что стал, как и он, взбалмошным, слабовольным и подловатым. Как и он, я начал ценить роскошь и хороший стол. Только моя скрипка не давала мне окончательно погрузиться во мрак. Но как долго это могло продолжаться?

26 июля

Франк отдал Мартену письмо, адресованное в клинику, на котором стояла подпись Поля де Баера. Мартен снова пришел в ярость или же по крайней мере сделал вид, что пришел. Аргументы всегда одни и те же: «Вы принимаете этого парня за круглого идиота… А я говорю, что он издевается над нами… К тому же вся эта история не выдерживает никакой критики… Двойник, заболевший амнезией!…» Мартен постоянно повторяет это, потому что прекрасно знает, что Франк рассердится, а ему доставляет удовольствие выводить Франка из себя, так же как ему доставляет удовольствие говорить мне резким голосом: «Он же любит вас, дорогая… И признайтесь, вы все для этого делаете…» Когда же он видит, что я не в силах сдержать слезы, он успокаивается. И притом мы на редкость терпеливы с ним. Особенно Франк. Франк, который наивно полагает, что его доводы могут успокоить Мартена. Он начинает ожесточенно защищаться, в сотый раз разбирает весь механизм того, что он называет «своим заговором», а для меня это настоящая пытка, потому что ничего более чудовищного, чем этот заговор, я не знаю. По мнению Франка, его план — верх совершенства. По мнению Мартена — сплошная глупость. Но им даже в голову не приходит, что это прежде всего преступление. Они бесконечно спорят, словно порочные мальчишки, а я сижу рядом и вынуждена их слушать. И слышу, как внизу волшебно поет скрипка. А здесь, у нас, час «рапорта», как говорит Франк. Тщательно разбираются малейшие поступки, малейшие шаги того, кого Мартен с гримасой, полной ненависти, называет «артистом»! Франк подробнейшим образом докладывает, что тот делал в течение дня. «Он» встал в восемь часов. «Он» принял душ и выкурил две сигареты. «Он» спустился в столовую. Затем эстафету принимает Мартен: