Песня, которую они во весь голос распевали, называлась «Позволь назвать тебя любимой».

— Давайте споем еще раз, — сказал я, входя в комнату.

И мы снова запели — на этот раз втроем.

«Позволь назвать тебя любимой, я от тебя без ума…»

Мы спели еще и еще. На третий раз я поднял руку, призывая к молчанию.

— Где ты была? — рявкнул я.

— Где я была? — удивилась Мона. — Конечно, здесь.

— А как же наша встреча?

— Я думала, ты пошутил.

— Ах вот как! — И я что есть силы залепил ей пощечину. Врезал что надо. — В следующий раз, милая леди, придется тащить вас за волосы.

Я уселся за кухонный стол, продолжая смотреть на женщин. Мой гнев утих.

— Прости, погорячился, — сказал я, снимая шляпу. — Что-то вы сегодня развеселились. Что случилось?

Вместо ответа женщины взяли меня под руки и отвели в дальний угол, где стояли хозяйственные тазы.

— Вот смотри! — И Мона указала на гору продуктов. — Надо было остаться дома и ждать, когда все привезут. Тебя я не успевала предупредить. Потому и не пришла. — Порывшись, она извлекла из этой свалки бутылку «Бенедиктина». Стася тем временем нашла там же баночку икры и печенье.

Я не стал интересоваться, откуда это богатство. Со временем сами расскажут.

— А вино там есть? — спросил я.

— Вино? Конечно. Что ты предпочитаешь — бордо, рейнвейн, мозельское, кьянти, бургундское?

Мы открыли бутылку рейнского вина, банку лососины и коробку английского сухого печенья — самого лучшего. И уселись за кухонный стол.

— Стася беременна, — объявила Мона. Это звучало так же буднично, как «Стася купила новое платье».

— Значит, праздник по этому поводу?

— Конечно, нет.

Я повернулся к Стасе:

— Расскажи все как есть.

Я весь обратился в слух. Стася покраснела и беспомощно взглянула на Мону.

— Пусть она расскажет.

Я перевел взгляд на Мону:

— Так что случилось?

— Это длинная история, Вэл, но я постараюсь изложить ее покороче. На Стасю в Гринич-Виллидж напали бандиты. Ее изнасиловали.

— Они? Сколько же их было?

— Четверо, — ответила Мона. — Помнишь ту ночь, когда мы не вернулись домой. Это было тогда.

— Значит, вы не знаете, кто отец?

— Отец? — хором переспросили они. — Плевать нам на отца.

— А я бы с радостью понянчил малыша, — сказал я. — Надо только научиться давать молоко.

— Мы все рассказали Кронскому, — продолжала Мона. — Он обещал помочь. Но сначала ему надо осмотреть Стасю.

— Опять?

— Он должен быть уверен, что Стася действительно беременна.

— А ты в этом уверена?

— Не я — Стася. У нее прекратились месячные.

— Это ничего не значит, — сказал я. — Есть более надежные признаки.

Тут заговорила Стася:

— У меня огрубели груди. — Расстегнув блузку, она обнажила одну грудь. — Видите? — И слегка надавила на нее. На соске выступили капли две желтоватой, похожей на гной жидкости. — Это молоко, — сказала Стася.

— Как ты можешь знать?

— Я пробовала.

Я попросил Мону проделать то же самое с ее грудью, чтобы понять, что к чему, но она наотрез отказалась. Сказала, ей неловко.

— Неловко? Сама сидишь нога на ногу, выставив наружу все, что у тебя есть, а грудь показать неловко? Это какое-то извращение.

Стася расхохоталась:

— Он прав. Что мешает тебе показать грудь?

— Не я беременна, — огрызнулась Мона.

— Когда придет Кронский?

— Завтра.

Я снова наполнил стакан и приподнял его.

— За того, кому не суждено родиться! — сказал я. Затем, понизив голос, поинтересовался, уведомлена ли о случившемся полиция.

Мой вопрос они оставили без внимания. И как бы давая понять, что разговор закончен, объявили, что хотят на днях пойти в театр и будут рады, если я соглашусь их сопровождать.

— А что идет?

— «Пленник», — ответила Стася. — Французская пьеса. О ней много говорят.

Во время разговора она стригла ногти и делала это так неумело, что я не выдержал и пришел на помощь. Приведя Стасе в порядок ногти, я предложил также причесать ее. Она пришла в полный восторг.

Пока я расчесывал ее волосы, Стася читала вслух «Пьяный корабль» [26]. Видя, что я слушаю с большим удовольствием, Стася принесла из своей комнаты «Сквозь ад» — биографию Рембо, написанную Карре. Сложись обстоятельства благоприятнее — навсегда остался бы поклонником Рембо.

Но мы далеко не всегда проводили вечера так мирно. Такое случалось редко.

Назавтра явился Кронский, осмотрел Стасю, объявил, что никакой беременности нет, и вот после этого все пошло хуже некуда. Иногда меня выставляли из дома, чтобы я не мешал женщинам развлекать очередного гостя, обычно благотворителя, приходящего с разной снедью и оставлявшего после себя чек на столе. Теперь они обычно разговаривали иносказательно, а то и просто писали записки и передавали друг другу на моих глазах. Или запирались в комнате Стаси и подолгу там шушукались. Даже стихи, что писала Стася, становились все более невразумительными. По крайней мере те, которые она милостиво мне показывала. Чувствуется влияние Рембо, утверждала она. Или канализации, в которой вечно урчало.

Некоторое облегчение приносили редкие визиты Осецкого, который открыл всего в квартале от нашего дома отличную пивнушку — прямо над магазином ритуальных услуг. Обычно я выпивал с ним несколько кружек, пока у него не стекленели глаза и он не начинал себя расчесывать. Иногда я отправлялся в Хобокен и подолгу бродил там в одиночестве, убеждая себя, что это примечательное место. Уиокен было еще одно Богом забытое местечко, куда я наведывался, чтобы развеяться. Что угодно, только бы вырваться из моего сумасшедшего бытия, не слышать этих вечных любовных песен — теперь у них в ходу были песни на русском, немецком и даже на идиш, — почти откровенной лжи, опостылевших разговоров о наркотиках, не знать о таинственных посиделках в Стасиной комнате, не видеть борцовских матчей…

Да, именно такие матчи разыгрывали они передо мной. Но были ли они действительно борцовскими? Трудно сказать. Иногда, для разнообразия, я заимствовал у Стаси краски и кисти и рисовал карикатуры.

Всегда на стенах. Стася отвечала тем же. Однажды я нарисовал на дверях ее комнаты череп и скрещенные кости. А на следующий день поверх рисунка болтался нож.

Как-то раз Стася показала мне револьвер с перламутровой ручкой.

— На всякий случай, — сказала она.

Женщины обвиняли меня в том, что я в их отсутствие проникаю в комнату Стаси и роюсь в ее вещах.

Как-то вечером, прогуливаясь в одиночестве по польскому кварталу Манхэттена, я забрел в бильярдную, где, к моему удивлению, увидел Керли с приятелем, молодым человеком довольно странного вида, недавно вышедшим из тюрьмы. Он был одарен богатым воображением и находился в постоянном возбуждении. Было решено отправиться ко мне и вволю наговориться.

В метро я рассказал Керли о Стасе. Он выслушал меня спокойно, будто ему ежедневно приходилось сталкиваться с подобной ситуацией.

— Надо что-то предпринять, — лаконично высказался он.

Его друг был того же мнения.

Когда я зажег в квартире свет, оба вздрогнули от неожиданности.

— Думаю, она сбрендила, — сказал Керли.

У приятеля был такой вид, будто картины Стаси его испугали. Он смотрел на них во все глаза, не в силах оторваться.

— Я такое уже видел, — сказал он, явно подразумевая, что видел в тюрьме.

— А где она спит? — спросил Керли.

Я провел их в комнату Стаси. Там был чудовищный беспорядок — на кровати и полу валялись книги, полотенца, белье, куски хлеба.

— Да она чокнутая! Право же чокнутая! — воскликнул приятель Керли.

Керли тем временем рыскал по комнате и всюду совал свой нос. Выдвигал ящики, вынимал оттуда содержимое и снова запихивал обратно.

— Что ты ищешь? — спросил я.

Он взглянул на меня и усмехнулся: