— Ну, вот и разрядилась обстановочка, — весело подмигнул нам Маслаченко и обратился к Федорову — Товарищ капитан, а вы будто и не рады?

— Нет, почему же, я доволен. Мы неплохо поработали сегодня. А вы, Маслаченко, молодец. Вот если бы еще одну задачу решили, вам вообще бы цены не было, — капитан кивнул на черный массив пашни, перевел взгляд на видневшуюся невдалеке темную от дождя деревню.

— Какую задачу? — заинтересованно спросил Маслаченко.

— Дождь и холод, холод и дождь… — казалось, машинально повторял Федоров. Его голос был взволнованным и невеселым. — Пора быть всходам, а их до сих пор нет. Как он, хлеб, вырастет?

Нас тоже беспокоила судьба полей, но мы догадывались, что капитану с его беспокойным характером несравненно тяжелей от этой мысли, чем нам. Сейчас особенно была бы дорога наша поддержка, но мы не успели сказать ни одного сочувствующего слова, как всегда, опередил Маслаченко:

— Ах, вы снова о посевах!.. — отозвался он и удивленно пожал плечами. Потом, видимо, решив, что Федоров не поймет его жеста, прищурившись, отчеканил — Там, в деревне, есть кому о хлебе думать!

Все почувствовали неловкость: только что был рядом добрый человек, и вдруг его не стало, исчез. А капитан Федоров ни слова не проронил. Какое-то время тяжело смотрел на лейтенанта, а затем зашагал к каптерке. Он шел, не разбирая луж, как совсем недавно Маслаченко; мы же преднамеренно обходили их, чтоб быть подальше от капитана, пока он не в духе.

Кладовая, казалось, стала приземистей, мрачней. Но печка дышала жаром. Не замечая нашей подавленности, рядовой Кальцын бесхитростно спросил:

— Ну, как вам «Ташкент» нравится?

Но никто не отозвался. Все, даже Маслаченко, молчали. И тут вдруг зазвонил телефон.

— Капитан Федоров слушает… Здравствуй, Иван Александрович… Что-о? Зачислили Сатаева в академию? Хорошо.

Мы поняли, что звонит помощник начальника штаба Есипов.

— Мы Маслаченко?.. Положительную аттестацию?.. Не могу! — одним духом выпалил Федоров.

Этот ответ, видимо, обезоружил Есипова. Он что-то говорил, но Федоров оставался непреклонным.

— Я не шучу, к сожалению. Не могу дать такой аттестации. Почему? Души в нем нет. Ду-ши! Командир приказал? Но он не может всего знать, я с ним поговорю… Да, да, вот сейчас прямо и иду.

Федоров распалился не на шутку. Он почти выбежал из каптерки. Мы подумали — в штаб.

Установилась невыносимо гнетущая тишина, изредка нарушаемая глухими шлепками крупных капель, стекавших с одежды. Кто знает, сколько бы мы сидели молча и недвижимо, если бы Кальцыну не понадобилось пройтись по стоянке. В открытую дверь ворвался яркий свет.

— Солнце! — с порога вне себя от радости заорал Кальцын.

Все, кроме Маслаченко, вышли на улицу. Ветер по-прежнему неласково тянул стужей, но облачность шла с разрывами. Она, должно быть, скоро кончится. Не сегодня-завтра щедро разольется по земле летняя благодать, в радостном ритме закипит жизнь: день и ночь будет гудеть аэродром, в буйный рост пойдут хлеба и травы!

Федоров одиноко стоял под плоскостью крайнего самолета. В штаб он не ходил, значит, теперь уж и не пойдет. Как только он понял, что мы его заметили, веселым вихрем налетел на нас:

— А этот где? — он не назвал фамилии, стараясь взглядом отыскать Маслаченко. И быстро, не дожидаясь ответа, кивнул на каптерку: — Там? Один? — Федоров было направился туда, но остановился и решительно произнес: — Не буду мешать, пусть немного подумает, у него еще есть время…

ПЕТЮНЧИК

Кочевая судьба военного забросила меня в Среднюю Азию. Память сохранила немного познаний об этом крае: жара, унылая пустыня, скорпионы… И еще помню картинку из учебника географии — в песчаных барханах караван верблюдов. Вот, пожалуй, и все. Но новое назначение меня обрадовало. Меня всегда неудержимо влекли к себе места, в которых я не был, и те люди, которые там живут.

И вот я приехал на новое место. Приехал в разгар лета. Вышел из вагона и не поверил, что на улице может стоять такой зной. Ощущение было такое, будто нахожусь рядом с гигантской топкой, которая дышит на меня огнем.

— А здесь и в самом деле тепло, — пошутил я.

— Сумасшедший, — устало проговорила Лариска, моя жена. Она убеждена, что в это теплое местечко я напросился сам.

В тот же день я сдал документы в штаб. Начстрой, по всей видимости человек оперативный, тут же определил меня в эскадрилью.

— Идите, устраивайтесь, — сказал он, прощаясь. — Инженером там капитан Краскин Петр Алексеевич.

«Неужели Петюнчик?» — подумал я и спросил начстроя: — Где он раньше служил? Не дальневосточник?

— Знакомый?

— Да приятели, можно сказать…

— Тогда служба гладко пойдет, — засмеялся начстрой.

Из далекого прошлого память хранит только значительное. С Петюнчиком мы расстались десять лет назад, служили в бомбардировочном полку… Был я тогда техником звена. В подчинении у меня находились три техника-офицера, в том числе и Краскин. Как мне тогда казалось, я неплохо знал своих людей.

К Суконцеву, технически грамотному и добросовестному человеку, я почти никогда не имел серьезных претензий. Замечания он выслушивал спокойно и быстро устранял те недостатки, которые обнаруживались при контрольных осмотрах. Работал Суконцев увлеченно, красиво и был, пожалуй, самым опрятным техником в полку.

Второй техник — Шабанов имел золотые руки, любую работу мог выполнить легко и споро, но только после того, как досыта наговорится.

С этими двумя офицерами отношения у меня были хорошие, но дальше служебных вопросов они не распространялись.

С Краскиным — иное дело. Он вообще был совсем другим.

Очень маленького роста, с тонким голоском, пухлыми румяными щечками, он больше походил на мальчишку. Посмотришь на него и уже не назовешь — ни Петром, ни Петей, а вот именно Петюнчиком. Меня он сперва избегал, стеснялся. При встречах больше молчал. Зато в компании Шабанова и Суконцева его голосок звенел неумолчно.

Если у Суконцева и Шабанова работа спорилась, то о Краскине этого не скажешь. Работал он медленно, тяжело, но, что называется, лез вон из кожи, чтобы заслужить похвалу. Петюнчик с отчаянным упорством старался не отстать от товарищей. Возле его самолета пройти было небезопасно: откуда-то сверху, с мотора, на землю летели молотки, выколотки, ключи. Это Петюнчик в бешенстве швырял их на землю. А работал он больше других, потому что пока не умел работать.

— Ничего, Петюнчик, — как можно спокойнее говорил я ему. — Не получается — тебя никто не гонит. Сходи покури, успокойся. И покажи, что у тебя не клеится, может, сообща лучше сделаем.

Лицо Петюнчика зеленело:

— Получится, сам сделаю.

«Характер, — думал я, в душе радуясь за своего подчиненного. — Со временем техник из него получится отменный».

Но как ни старался Петюнчик, на его самолете я все-таки и бывал чаще, чем на других, и осторожно, щадя самолюбие, советовал ему, как проще и быстрее выполнить работу, устранить неисправность. В такие минуты Краскин стискивал зубы и свирепо смотрел немигающими глазами в одну точку: он, видимо, презирал себя за неспособность постичь все сразу. Мне было непонятно, как в человеке умещалось такое огромное самолюбие. Но Петюнчик таким был лишь в первый год службы в полку.

Потом, когда он несколько освоился и я стал бывать у его самолета не чаще, чем у других, Петюнчик очень верно истолковал это как высокую оценку, данную ему старшим товарищем. Характер его изменился, сам он как-то посветлел. Если раньше не скрывал неприязни ко мне, то теперь, наоборот, частенько приглашал меня к себе, особенно когда самостоятельно решал какой-нибудь технический вопрос. Начинал он примерно так: «Я думаю, эту штуку вот таким образом сделать. Ну, как мысля? Пойдет?» «Мыслю» свою он излагал с небрежностью гения. Меня брала досада…

Петюнчик стал как-то сторониться своих прежних товарищей. Зато без меня он не мог прожить и часа. Мы стали почти друзьями. На свадьбе Петюнчика я был желанным гостем, по крайней мере, мне тогда так казалось. Живо вспомнились его смущение и нескрываемое удовольствие, когда он принимал из рук Лариски наш скромный подарок — будильник, вмонтированный в Спасскую башню. Будильник, конечно, в магазине купили, а макет из плекса я изготовил сам.