Пора вставать, готовить завтрак, а заодно и выяснить источник странных звуков.

Наспех одевшись, я пошел к телеграфной линии. Местность здесь была красивой. К серо-полынной пустыне примыкали желтые барханы, причесанные ветром и разукрашенные песчаной акацией, джузгуном и цветущим диким луком. Вдали за желтыми барханами тянулась бесконечная, начавшая желтеть пустыня, а на горизонте виднелись сиреневые горы Чулак. Телеграфные столбы некоторое время тянулись вдоль берега Или, а затем сворачивали и скрывались за холмами.

Странные звуки становились все громче. Теперь было похоже, будто кто-то быстро и беспрестанно ударял по проводам, и они, вибрируя, громко гудели и позвякивали. Все это казалось странным и загадочным.

Осторожно осматриваясь вокруг, я стал перебираться с бархана на бархан вдоль линии телеграфных проводов. И вскоре заметил, что звон проводов становится тише. По-видимому, я пошел не в ту сторону. Тогда, повернув, поспешил от реки в пустыню — странные звуки стали явно громче. У большого бархана провода стали так громко позвякивать, будто по ним щелкали пули. Что же там такое за большим барханом? Но за ним открылась пустыня и ровная, как струнка, линия столбов, уходящих к далекому горизонту. И никого нет, только в воздухе птицы беспрестанно взлетают и садятся вновь на провода.

Осторожно подхожу ближе, вынимаю бинокль и узнаю золотистых щурок. Они что-то делают, чем-то очень заняты и все время реют над небольшой зеленой низинкой, поросшей травой. Здесь, видимо, весной была вода, и почва сохранила влагу, дав жизнь растениям. На лету каждая птица, слегка прикоснувшись к травам, хватала на них сидевшую кобылку, взмывала кверху, мчалась к телеграфной линии и садилась на провода. Зажатую в клюве кобылку щурка ударяла о провод поочередно с одной и с другой от себя стороны, и тогда длинные ноги и обломки крыльев, все грубое и непригодное для еды падало вниз. Обработав таким образом насекомое, птица заглатывала добычу и снова летела к зеленой ложбинке за очередной порцией.

Так вот откуда эти странные звуки! Стайка щурок, обнаружив скопление кобылок, использовала телеграфную линию как своеобразную кухню для приготовления пищи.

Кто бы мог подумать, что щурки, считающиеся злейшими истребителями пчел, охотятся и на кобылок, да еще так оригинально их обрабатывают, прежде чем отправить в желудок. Интересно узнать, сколько кобылок съедает каждая щурка за день. Наверное, немало!

Сегодня запоздали, ехали до темноты. В полосе света мелькают разные бабочки: большие и маленькие, но все светлые — настоящие бабочки-пустынницы. Выжили в выгоревшей и мертвой пустыне, дождались осени, и сейчас у них брачная пора. Перебегают дорогу ящерицы; скачет, помахивая хвостиком, тушканчик. Вдали по дороге загорелась пара огоньков — то глаза лисицы отразили свет. Потом всходит луна, большая, красная, и освещает бледным светом саксаульники.

Начинаю раскаиваться в том, что вчера ехал допоздна: мелкие ночные бабочки забили радиатор. А утром на нашем биваке появилась маленькая серенькая птичка размером с воробья, со светлым пятнышком на горлышке. Я узнал молодую варакушку. Одинокая птичка, не обращая на нас никакого внимания, стала тщательно обследовать машину, что-то выклевывая своим остреньким, как шильце, клювиком из различных щелочек. Попыталась забраться и в умывальник, но на воду, специально налитую для нее в тарелочку, не обратила внимания. Потом внезапно влетела под облицовку радиатора и принялась оттуда вытаскивать застрявших насекомых. Очень пришлось по вкусу ей это занятие. Кто бы мог поверить, что варакушка может оказаться полезной для автомобиля!

Наконец закончила с радиатором и залетела в кузов, там что-то нашла. Мое намерение ее сфотографировать оказалось выполнить нелегко. С доверчивым созданием произошла неожиданная перемена. Птичка по-своему оценила мои благие пожелания, вспорхнула и навсегда покинула нашу стоянку.

Десять дней жизни в горах среди буйной зелени, леса, горных ручьев, недалеко от снеговых вершин — и вдруг через несколько часов пути совсем другой мир: раскаленный асфальт, полыхающая в мареве горячих испарений пустыня, жара, духота. Смена климата настолько неожиданна, что даже не верится, что здесь всегда такое пекло. В кузове машины молчание. Никому не хочется ни разговаривать, ни шутить. У всех красные лица. Разморились.

— Жми, Вася! — говорю я водителю. — Еще немного, километров сорок, и мы отдохнем.

И Вася жмет на акселератор, ветер свистит в окошке кабины, и хлопает парусина, прикрывающая кузов.

Бесконечные желтые холмы и редкие поселки мелькают мимо размеренно и утомительно медленно. Наконец в стороне пути резкий спуск — и перед нами река Аягуз, небольшая, быстрая, мутная, в зарослях лоха, чингиля, ив и тополей. С одной стороны, где она подмывает глинистые холмы, высокий, метров около ста, обрыв. Здесь глубоко, можно искупаться, и вскоре все в воде, уцепились за камни, чтобы не сносило по течению, и торчат наружу только одни головы.

На высоком лёссовом обрыве, на самом верху, все изрешечено норками. Ласточки, щурки, сизоворонки, галки, полевые воробьи щебечут, кричат, распевают, крутятся в воздухе, выглядывают из норок, выскакивают из них и на лету ныряют обратно. Здесь настоящий высотный птичий многоквартирный дом. В нем царит строгое право собственности на каждую норку, занятую семейными обитателями. Вот только немного странно, почему квартиры располагаются только в самой верхней части обрыва.

Из воды никому не хочется выбираться. Не хочется и думать о предстоящем обеде и необходимости его готовить. Все сгрудились в глубокой яме, промытой водой, молчат.

— Сейчас я вам задам загадку! — говорю я своим спутникам, пытаясь поднять настроение. — Посмотрите на обрыв: почему птицы построили свои норки только на самом верху? Кто догадается?

— Все просто. Легче вылетать сверху вниз. Разогнался и полетел! — говорит Володя.

— Слишком высокий обрыв. Сто метров, не меньше, можно набрать разгон и с меньшей высоты, да и на высоту взлетать тоже непросто, — возражает Таня. — Я думаю, они так селятся, чтобы снизу не подобрался хищник.

— Но тогда кошке или лисице проще проникнуть сверху, если кто вздумал полакомиться яйцами или птенчиками, — возражает Николай. — Правда, нужно для этого поработать немало когтями. И еще рыть норы в центре обрыва опасно, сверху упадет кусок глины и пришибет кого-либо.

— Что тут мудрить! — вмешивается водитель Вася. — Какой интерес делать норки посредине обрыва? Сверху из него с высоты все виднее, красивей, вся река, все тугаи как на ладони. Вон у нас в городе какая красотища видна с четвертого этажа. С одной стороны — горы, с другой — город. Никогда бы не поменял на нижние этажи.

— Ты, Вася, неисправимый антропоморфист, — говорит Таня. — Животные в твоей красоте ничего не понимают. Еще знаете, что может быть: птицам больше приходится охотиться в пустыне, и, чтобы не терять высоту, они строят норки на самом верху, ближе к району охоты.

Наступает молчание.

— Ну кто еще скажет? Вы, Александр Петрович, как думаете? — обращаюсь я к научному сотруднику.

— Мне не хочется думать. Устал. Да и не уверен, есть ли ответ на этот вопрос. Вы сами, наверное, давно уже придумали, что и почему.

— Может быть, и да. Но хочется, чтобы все подумали, погадали, — не унимаюсь я.

— Тогда, пожалуй, — нерешительно говорит он, — тут какая-то сложная причина, может быть, давняя привычка, подражание друг другу, влияние каких-нибудь особенных физических факторов среды, инстинкты, наконец…

— И завернули же вы, Александр Петрович. Ничего не разберешь! — посмеивается молодежь.

Тогда все требуют моего объяснения, и мне ничего не остается, как рассказать о своем предположении.

Лёсс — очень твердый, прочный, копать его трудно. В лёссовых обрывах некоторых южных стран человек строил даже пещерные города, и они сохраняются столетиями. В Средней Азии в средние века из многих крепостных укреплений в лёссе были проведены к воде на многие километры потайные ходы, и они до сего времени сохранились.