— Она жива, — прошептала мисс Маршбанкс. Герцог попытался влить бренди сквозь сжатые губы матери. Казалось, ему это удалось, потому что секунду спустя у герцогини дрогнули веки.

— Она жива, — повторила мисс Маршбанкс. — О, слава господу, она жива!

Герцогиня шевельнула губами, как бы пытаясь заговорить, потом вдруг ее охватила судорога, которая прошла по всему телу; голова герцогини запрокинулась, и она застыла. Очень осторожно герцог опустил ее на подушки.

Мисс Маршбанкс издала душераздирающий крик.

— Она умерла! О, ваша светлость, сделайте что-нибудь! Она не должна умереть. Она не может умереть… вот так!

Герцог стоял и смотрел на свою мать, и в какой-то момент Вирджиния, наблюдая за ним, подумала, что он не слышал мисс Маршбанкс. Затем он тихо произнес:

— Да, она мертва!

Он прошел по комнате и закрыл дверь, которая осталась полуоткрытой после их вторжения.

— Послушайте меня обе, — велел он. — Я должен вам что-то сказать. Мисс Маршбанкс, это важно!

Его голос стал неожиданно резким, и мисс Маршбанкс, которая, по-видимому, собиралась падать в обморок, взяла себя в руки.

— Да, ваша светлость, — пробормотала она.

— Моя мать умерла, — медленно заговорил герцог, как бы подбирая слова, — и умерла она от сердечного приступа. Вы ведь знаете, мисс Маршбанкс, уже несколько лет ее беспокоило сердце, даже несколько раз приходилось вызывать врача. Я сейчас за ним пошлю, но ни одна из вас — вы поняли? — ни одна из вас не должна упоминать ни ему, ни кому-либо другому о том, что случилось сейчас в покоях лорда Рафтона. Я не допущу в семье скандала! Вы не хуже меня понимаете — сообщение о том, что мою мать задушил один из гостей замка, человек, который во времена своей молодости был чрезвычайно достойным джентльменом, вызовет самые нежелательные разговоры о нашей семье. Этого я никогда не потерплю!

Герцог глубоко вздохнул. Казалось, он обращался только к мисс Маршбанкс, но на секунду его глаза задержались и на Вирджинии.

— Как я уже сказал, — продолжил он, — никакого скандала не должно быть, и вам, мисс Маршбанкс, прекрасно известно, что против скандалов всегда возражала и моя мать, точно так же возражаю и не допущу его я. Поэтому мы должны быть абсолютно уверены, что никто не дознается до истины об этом не правдоподобном несчастном случае.

— Мистер Уорнер… знает… что случилось, — пробормотала мисс Маршбанкс, захлебываясь от рыданий.

— Я сам займусь мистером Уорнером, — сурово заявил герцог. — Он ни в коем случае не должен был позволить ее светлости нарушить строжайшее правило, которое я установил: никогда не входить в покои лорда Рафтона без сопровождения. Я давно уже знаю, что лорд Рафтон страдает от душевного заболевания, при котором больные набрасываются на тех, кого больше всего любят. Вот почему я всегда настаивал на том, чтобы вы, мисс Маршбанкс, или кто другой, сопровождали мою мать, когда она наносила визиты своему старому другу. Мой приказ был нарушен.

— В этом не моя вина, ваша светлость. Я ездила в деревню.

— С каким поручением? — строго спросил герцог. К удивлению Вирджинии мисс Маршбанкс только опустила голову и ничего не сказала.

— Вот видите, мисс Маршбанкс, вы отчасти виноваты в том, что произошло, — сказал герцог.

— О, я знаю! Я знаю! — всхлипнула мисс Маршбанкс — О, ваша светлость, смогу ли я когда-нибудь простить себя?

— По крайней мере, вы можете побеспокоиться о том, чтобы не пошли разговоры, каким образом умерла моя мать, — сказал герцог. — Я прошу вас, мисс Маршбанкс, потому что знаю вашу любовь к моей матери, сослужить ей последнюю службу. Я бы хотел, чтобы вы переодели ее в ночную рубашку, а на шею надели жемчужно-бриллиантовый воротник, который она так часто носила.

Мисс Маршбанкс на секунду замялась, затем подошла к туалетному столику герцогини и, вынув маленький ключик из перламутровой шкатулки, украшенной бриллиантом, отперла один из ящиков. Вирджиния увидела, что в ящике были бархатные футляры для драгоценностей. Мисс Маршбанкс взяла в руки один из них. В нем лежал великолепный жемчужный воротник, Вирджиния знала, что такие украшения надевают по вечерам многие женщины, когда хотят подчеркнуть свою длинную шею. Воротник состоял из пяти рядов жемчуга, рассеченных длинными пластинками с бриллиантами, благодаря которым воротник был стоячим.

— Да, это он, — подтвердил герцог. — Наденьте его на шею матери, мисс Маршбанкс, а я прикажу, чтобы его не снимали, ведь она хотела, чтобы ее похоронили в нем. Когда придет врач, постарайтесь, чтобы у нее на плечах был шарф. Врач наверняка прослушает ей сердце, так как подумает, что она умерла от сердечного приступа, а это и есть на самом деле. Она была жива, когда я нес ее из покоев лорда Рафтона и, как вы обе видели, сердце не выдержало того, что ей довелось пережить. Она действительно умерла не от удушения, а от сердечного приступа. Вам ясно?

— Да, конечно, — покорно проговорила мисс Маршбанкс.

— А вам, мисс Лангхоулм? Вам тоже ясно? — спросил герцог. — Вы новичок среди нас, но, как мне кажется, вы понимаете, что речь идет о чести семьи, и я бы просил вас, чтобы ни одно слово о том, что вы видели, не проникло за пределы этой комнаты.

— Я обещаю, — тихо сказала Вирджиния. Герцог подошел к кровати и посмотрел на герцогиню. Понимая, что в такой момент ничто не должно мешать матери и сыну, Вирджиния отвернулась. Мисс Маршбанкс уже была у окна и опускала шторы. Затем снова заговорил герцог, и его голос нарушил тишину, которая стала почти давящей:

— Сейчас я пошлю за врачом. Вы, мисс Маршбанкс, сделайте то, что я просил. А вы, мисс Лангхоулм, постойте, пожалуйста, у двери и проследите, чтобы никто не вошел. Я не хочу, чтобы горничные или кто другой узнали о смерти моей матери до того, как мисс Маршбанкс подготовит ее к приходу врача.

— Я понимаю, — сказала Вирджиния, с трудом найдя силы для этих слов.

Герцог повернулся и вышел из комнаты. Вирджиния посмотрела на мисс Маршбанкс, которая снова стояла у кровати с искаженным от рыданий лицом.

— Я могу чем-нибудь помочь? — спросила Вирджиния.

— Только тем… что просил его светлость, — едва проговорила мисс Маршбанкс. — О, моя… бедная… бедная… госпожа! И как… могло… такое случиться…

— Вы не должны винить себя, — сказала Вирджиния.

— Если бы только… я не оставила… письмо! — с отчаянием в голосе воскликнула мисс Маршбанкс.

Вирджинии захотелось успокоить ее, но она понимала, что сейчас неподходящее время. У обеих были дела, поэтому девушка вышла из комнаты, притворив за собой дверь, и встала возле нее в коридоре. К счастью, комната герцогини была последней, и, так как горничные давно закончили уборку, никого вокруг не было. Вирджиния немного постояла, затем, почувствовав, что ноги больше не держат ее, она присела на один из бархатных стульев с высокой спинкой, которые стояли через равные промежутки вдоль всего коридора.

Только теперь вся важность случившегося начала медленно доходить до ее сознания. Она подумала, что никогда не сможет забыть того мгновения, когда увидела лорда Рафтона с почти дьявольским выражением лица, схватившего герцогиню за шею. Затем, когда вся картина восстановилась в ее памяти — вялые руки герцогини со сверкающими кольцами, вытянутые на столе, ее лицо, малиновое, искаженное гримасой, с остекленевшими глазами, чернильница, опрокинутая на ковер, и перо, лежащее рядом, — она вспомнила еще одну деталь. На полу, очевидно тоже сброшенный со стола, лежал листок бумаги — такого же размера, цвета и формы, как тот, который лорд Рафтон подписывал по просьбе герцогини, когда она брала Вирджинию с собой, чтобы навестить его. В тот раз герцогиня утверждала, что это было любовное послание, которое он написал ей много лет тому назад. Но даже несмотря на ужас и смятение при виде герцогини, падающей полуживой из-за стола, Вирджиния заметила листок бумаги. А теперь она поняла, и у нее не осталось ни тени сомнения, что это был чек!

В замке было очень тихо. Вирджиния думала, что все, кроме нее, на похоронах. Герцог настоял, чтобы церемония прошла скромно, поэтому на ней присутствовали только родственники и домочадцы. Но все равно за гробом, украшенным белыми лилиями, шла огромная толпа. Гроб несли из замка на своих плечах садовники и лесничие, направляясь в фамильный склеп часовни, расположенной в парке. Вирджиния наблюдала в щелку между шторами за извилистой процессией, похожей на длинного, темного крокодила, греющегося на солнышке, что никак не гармонировало с черными сюртуками и траурными вуалями.